Эдит Беер - Жена немецкого офицера

«Эглес», – кричала я ему.

«Нет, нет, йglise !»

«Пальм де тюр!»

« Pommes de terre !» – поправлял он.

Как-то раз я сфотографировала его на свою фотокамеру и отправила пленку в Вену, чтобы Пепи проявил ее, и Франц мог передать фото жене и детям.

Пепи заревновал! Как и многие другие немцы, он думал, что у французов есть какое-то особое эротическое обаяние, и боялся, что наш Франц меня соблазнит.

«Забудь эти глупые стереотипы, – написала я своему гениальному другу. – Поверь мне, Франц слишком измучен работой, голодом и тоской по семье, чтобы замышлять хоть что-то эротическое».

Соблазнить нас пытались исключительно немцы. Надсмотрщик, например, завидев Фриду, начинал грубо шутить, надеясь привлечь ее своей властью. Вернер, местный паренек, собиравшийся на двенадцать лет записаться в армию, вечно тянул лапы к Еве, миловидной дочери бывшей служанки. Отто, коричневорубашечник с соседней фермы, не упускал случая сделать нам какое-нибудь грязное предложение или просто скользко и вульгарно пошутить.

Фермеры стали гордыми и надменными. Они питались лучше всех в Германии. В их полях, словно на каких-нибудь заводах «Фольксваген» или «Сименс», работали самые настоящие рабы. Рабов им поставляли бесперебойно, а в обмен они должны были вкусно кормить местную нацистскую элиту.

«Над нами смеются, – ухмылялся Отто, – но мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним!» За тушку поросенка или курицы он просил несусветных денег. Он обожал наблюдать за тем, как горожане из кожи вон лезут, чтобы заработать на его продукты.

В письмах от родных между строчек угадывались плохие новости. В Вене жилось все труднее. Я отлично знала, чего именно не хватает маме: именно это она мне обязательно присылала. Замерзая, она укладывала в посылку варежки из где-то найденной желтой пряжи. Голодая, отправляла мне крошечные кексики.

Скопив несколько рейхсмарок, я отправила их Пепи, чтобы он купил моей маме мыла, мне – писчей бумаги, а Анне, его матери – небольшой подарок: я все еще не оставляла надежды добиться ее расположения. Если выходило купить у фермеров яблок, картошки, фасоли или спаржи, все эти богатства я переправляла Пепи, маме, Ромерам или Юльчи: я не сомневалась, что все это будет разделено по совести.

Евреев польского происхождения уже давно отправили обратно в Польшу. Теперь же, летом 1941-го, пошли разговоры о том, что немецких и австрийских евреев тоже туда перевезут. Эти депортации – мы называли их Акциями – приводили нас в ужас. Тогда мы еще не знали, что ждет евреев в Польше, но догадывались, что ничего хорошего. Мы думали, что Польша – это что-то вроде пустоши, которую немцы решили колонизировать, подчинив себе местных крестьян. Я думала, что если мама уедет в Польшу, то ей придется прислуживать колонистам – мыть посуду и полы, утюжить одежду… Представлять ее в такой ситуации было невыносимо. Моя мама – и чья-то служанка? Невозможно!

Фрау Флешнер и надсмотрщик уверяли нас, что, пока мы работаем на ферме, наших родных депортация не коснется. Мне казалось, что со временем они стали относиться к нам как-то более внимательно. Как-то в воскресенье мы вшестером ушли гулять. Пока нас не было, на ферму явилась полиция. Надсмотрщик соврал, что мы работаем далеко в полях. Когда мы вернулись, он, ухмыляясь, сказал: «Скажите спасибо, барышни. Я вас сейчас крепко выручил, уж вы мне поверьте».

На окраинах ферм выросло небольшое поселение рабов, привезенных из Польши. Эти мужчины таскали булыжники, перестраивали дома и вычищали свиной навоз. Когда мы шли на работу, помахивая тяпками и лопатами, поляки пытались привлечь наше внимание окриками.

«Не обращайте внимания», – сказала я своим юным подругам.

Но одна живая, темноволосая девушка, Лизель Бруст, подошла поближе к парням и, желая побольше узнать о загадочной стране, куда отправляют евреев, спросила одного из них: «Польша – она какая?»

«Красивая», – улыбнулся он. Он был очень молод. В улыбке не хватало передних зубов.

«А Варшава?»

«Блистательные дворцы, музеи, театры, библиотеки, университеты с толпой профессоров – в общем, все точь-в-точь так, как любят хорошенькие еврейки вроде тебя. Заходи, красотка, я тебе еще много о Варшаве расскажу».

Я увела Лизель от него подальше.

«Один китаец в Вене меня так же обихаживал, – объяснила я, – и если бы я его послушала, я бы сейчас была где-нибудь в Коулунском борделе. Можешь мне поверить, пойдешь к нему в этот их лагерь – больше мы тебя не увидим».

Я думала, что говорю только о той группке изголодавшихся по женскому телу рабов. Тогда я не знала, что то же самое можно было сказать обо всей Польше.

Чем больше я работала, чем тоньше становилась, чем чаще отчаивалась и думала о смерти, тем больше меня охватывала неизбывная нежность ко всему живому. Я любила всех людей без исключения, ни на кого не злилась, всем была рада. В бараках водились мыши. Вместо того, чтобы съесть их, мы подкармливали их хлебными крошками. В курятнике как-то вылупился калечный цыпленок. Я унесла его к себе и три дня старательно выкармливала, пока он не умер.

Я рассказывала Пепи, что во мне борются две мысли. Первая – что конца этим мучениям не будет и что мы умрем здесь, в грязи. Вторая – что случится чудо: ВВФ Великобритании скинут бомбу прямо на Гитлера и Геббельса, нацисты исчезнут, я снова стану свободной, мы поженимся и заведем много детей.

В Остербурге я приобрела настоящую подругу – милую, веселую Мину Катц. Эта восемнадцатилетняя легкая блондинка во всем видела что-нибудь хорошее и не поддавалась унынию. Мина выросла в большой, бедной семье. С собой в лагерь она привезла только глубокий комплекс неполноценности. Получи она образование, и мир обогатился бы прекрасным ученым.

До приезда в лагерь Мина и ее старшая подруга фрау Грюнвальд работали на еврейскую компанию, занимавшуюся доставкой. Когда делами стала заведовать нацистка, Мария Нидераль, девушки обучали ее тонкостям работы. Мария успела к ним привязаться и хотела оставить их при себе, но у гестапо были другие планы. Мина и фрау Грюнвальд регулярно получали от бывшей начальницы ценные посылки с разнообразной едой, мылом и одеждой – по ассортименту было видно, что у их арийской покровительницы большие связи.

Мина, как маленькая лампочка, все вокруг озаряла радостным светом. Она хихикала и распевала глупые песенки о любви. Сочиняла истории. Всем делала маленькие подарочки. Ее все обожали. Мы с Миной везде были вместе – вместе срезали спаржу, вместе вязали ржаные снопы и вместе выкапывали из влажной, черной земли картошку. Картошку ссыпали в ящики по двадцать пять килограммов в каждом. Ящики мы, топая деревянными башмаками, вдвоем тащили в машину. Мы рассказывали друг дружке о сестрах и школах. Работали мы автоматически, не думая о работе, и так быстро, что одна девушка называла нас «скаковыми лошадками». Вытягивая из земли свеклу, удобряя росточки фасоли, я понемногу учила Мину тому, что знала сама – знакомила ее с экономикой, юриспруденцией, политикой и литературой. Она впитывала знания, как губка. Это полевое образование поддерживало нас обеих.