Эдит Беер - Жена немецкого офицера

По лицу Вернера катились слезы.

С того дня я стала слушать зарубежные новости три-четыре раза в день. Вернер слушал их вместе со мной. «Говорит Москва» у нас доверия не вызывало (они всегда начинали вещание с фразы « Tod der Deutschen Okkupanten! » – «Смерть немецким оккупантам!»). Би-би-си, по нашему мнению, тоже часто передергивали. Голос Америки шел с помехами. Самым объективным нам казался швейцарский Беромюнстер.

Когда к нам приехала тетя Паула, мы поделились с ней этим открытием. Чуть позже она прислала письмо, где благодарила нас за показанные «прекрасные картины».

Как-то раз я пошла к фрау Циглер, чтобы отдать ей немного муки, и услышала знакомые звуки в квартире Карлы. До меня донеслась всего одна нота, но я сразу поняла, что у них включено Би-би-си: это была их главная мелодия, та коротенькая мелодия, которая играет перед началом выпуска новостей. Я мгновенно поняла, что наши надоедливые соседи своим пением и стуком молотка всех обвели вокруг пальца. Они, точь-в-точь как мы, слушали запрещенные радиостанции.

Вне дома все считали Вернера стойким приверженцем нацизма. Казалось, его вера в Гитлера была непоколебима. Я поняла это, когда познакомилась с несколькими его коллегами из Арадо. Все они явно ожидали от меня той же преданности партии.

«Я абсолютно согласен с Вернером, фройляйн Деннер, – уверял меня один из соседей. – Черчилль – всего лишь пьяница и английский сноб, даже собственный народ ему не доверяет. Никто не восхищается им так, как мы восхищаемся нашим фюрером. Рано или поздно в нем все разочаруются, и Англия нам подчинится».

«Как говорит наш Вернер, нужно просто верить фюреру», – повторял еще один сослуживец Вернера. Вот так все относились к человеку, который жил с еврейкой и каждый вечер слушал зарубежные новости.

Работа в Stдdtische Krankenhaus лишила меня одного из основных поводов для беспокойства: теперь мне не нужно было каждый месяц ставить новый штамп в продовольственную карточку.

Обычным гражданам Рейха, в том числе Вернеру, карточки доставлял специальный разносчик. Мне же приходилось лично ходить в отдел продовольствия. Каждый такой поход был для меня сплошным кошмаром: у меня не было карточки с регистрационным номером, не было удостоверения личности, где было бы указано, кто я и где живу. Эта карточка, дающая право на получение всех остальных карточек на одежду и на еду, находилась в Вене и принадлежала Кристль Деннер.

Если человек переезжал, основная карточка отправлялась в специальную временную папку. После регистрации на новом месте карточка переезжала в местный отдел. Я последний раз регистрировалась в Ашерслебене. Вернувшись в Вену, я должна была зарегистрироваться там, но я этого, конечно, не сделала. Теперь я постоянно боялась, что какие-нибудь мои действия вынудят немцев поискать мою карточку и спросить: «Фройляйн, где ваша карта? И что у нас здесь за вторая фройляйн Кристина Мария Маргарете Деннер из Вены?»

Я всеми силами избегала любого повода к такой проверке: ведь это была бы катастрофа для нас с Кристль. Поэтому я все еще получала еду по карточкам, которые мне выдавали по заявлению Кристль о шестимесячной поездке.

В ее продовольственной книжке уже почти не было места, и я ужасно боялась, что в какой-то момент не смогу ее использовать и что, строго говоря, я обязана находиться именно там, где, судя по заявлению, Кристль решила провести свой отдых. Мне даже думать об этом было страшно. Перед очередным походом в отдел продовольствия я по несколько ночей не могла спать от волнения. Я раз за разом репетировала, как буду врать в лицо работникам отдела. Уже на месте я, дрожа с головы до ног, принималась молиться. «Господи, еще один раз. Пусть они еще один раз не обратят внимания на то, что книжка вся заполнена», – повторяла я про себя. С Вернером я эти страхи не обсуждала: не хотела, чтобы он тоже из-за этого нервничал.

Представьте же, какое я испытала облегчение, когда в феврале 1943-го зарегистрировалась в Gemeinschafts-verpflegung , учреждении общественного питания при больнице. Теперь мне не приходилось, умирая от страха, ходить в отдел продовольствия: штампы в карточке больше не требовались.

Смены длились по 12 часов. Платили мне по 30 рейхсмарок в месяц. Конечно, это была не зарплата, а скорее карманные деньги, и все же по сравнению с копеечной платой в трудовом лагере это было настоящее богатство. Обедали все медсестры вместе, сидя за длинным столом. Старшая сестра сидела во главе стола, остальные по старшинству тянулись от нее к дальнему концу. Я сидела в самом дальнем углу. Сначала старшая сестра произносила перед едой молитву, но к весне 1943-го молитвы запретили.

В мою униформу входила брошь с символом Красного креста. В центре Креста примостилась свастика. Эту брошь я должна была носить на груди, но заставить себя не могла и ходила без нее. Периодически кто-нибудь из сестер замечал это и укорял меня.

Я делала глупое, скромное лицо, мямлила, что просто забыла: я надеялась, что однажды все просто решат, что я дурочка и потеряла значок. Так я справлялась с целым рядом трудностей в «арийских» вопросах: просто кажись дурочкой, и от тебя отстанут.

Например, работая с иностранцами, я всегда старалась говорить с французами по-французски.

«Скажи им, – засмеялась одна из моих коллег, – что французы – свиньи».

«Ой, как жаль, – повинилась я, – я не помню это слово».

Так же я решала вопрос о членстве в партии.

«Фройляйн Деннер, вам уже не раз напоминали, что все медицинские сестры обязаны вступить в Frauenschaften , женское отделение партии. Это понятно?»

«Да, мэм».

«Сходите туда завтра и подайте заявление».

«Да, мэм».

«Вы свободны».

Я отсалютовала. Встречаясь и прощаясь со старшими «по званию», все мы обязаны были отдать воинское приветствие – как будто немецкий Красный крест был немецкой армией.

«А… Извините, мэм, но куда мне идти?»

Старшая сестра терпеливо вздыхала и снова рассказывала, куда я должна обратиться. А я снова и снова «забывала» о своем обещании.

Как-то раз я стояла у окна палаты, выходящего в сад, и увидела, как из кустов к задней двери кинулись два седых оборванца. На секунду они исчезли, а потом снова появились, пряча под своими обносками куски хлеба и сыра. Моя наставница – сестра из Гамбурга, угостившая умирающего русского луком – зашла в палату и принялась менять кому-то повязку. Я ничего не сказала. Она тоже промолчала. Я прекрасно знала, что она подкармливает этих людей. А она знала, что я это поняла. И все же никто из нас не сказал ни слова. В июле 1943-го в ходе бомбежек Гамбурга был разрушен дом ее родителей, и она уехала. Я расстроилась, и не без причины: меня прикрепили к другой сестре, а она моментально сообщила наверх, что я просто глупая девчонка и слишком добра к иностранцам, и потребовала, чтобы меня перевели в другое отделение.