Тома Фрэсс - 9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери

27 июля он выполнил последний полет перед демобилизацией, имевшей место 31-го. Авиаотряд 2/33 будет распущен, а его самолеты сданы – в соответствии с условиями перемирия. Маленький человечек, которым он любил представляться, нарисованный на салфетках или на углах стола, изменился. В посвящении, которое он сделал Рене Гавуаллю в «Планете людей», он выглядит измученным, потерянным. А рядом он написал: «Это я демобилизован и неуверен в будущем».

5 августа он прибыл в Марсель. Нелли де Вогюэ ждала его на платформе, чтобы отвезти в замок Аге. Там «дядюшка Папу» тепло приветствовал его, но атмосфера изменилась. Не было больше смеха, песен и карточных фокусов. Его племянница Мирей потом отмечала, что он выглядел «обеспокоенным и отстраненным». Потому что в течение всего месяца августа, что он находился в Аге, он был растерян. Поражение оказалось таким внезапным, что ему было трудно найти свой путь в новых условиях. Трудно распознать своих союзников в распаде всего того, что делало жизнь сладкой. Все тянули его за рукав, чтобы перетащить на свою сторону и обогатить тем самым свой лагерь. Жан де Вогюэ, его бывший одноклассник по лицею Боссюэ, голлист с самого начала, который в самое ближайшее время станет членом Национального военного комитета, учрежденного Национальным советом Сопротивления, стремился всеми средствами заставить его присоединиться к «человеку из Лондона». Но он отказался. Тот же ответ был и для друзей типа Гастона Бержери, которые хотели, чтобы он присоединился к режиму Виши, где ему обещали важный пост. Он боролся, чтобы иметь право, чтобы выразить самого себя, как же ему было существовать в режиме цензуры? Проявления антисемитизма, шедшие со стороны правительства с первых же дней, позволили ему увидеть все еще яснее. Вишисты решили проводить жесткую политику. С другой стороны, он не имеел никакой симпатии и к этому самопровозглашенному генералу, хотя и колебался, а присоединиться ли к нему.

Так почему бы ему было не уехать в Соединенные Штаты, чтобы попытаться выдернуть американцев из их безумного невмешательства? В мае он уже направил им свое «Письмо американцам». Он пытался обозначить свою позицию, утверждая, что нужно бороться за человека, а не за что-то иное. Так он оказался в Соединенных Штатах. Он рассматривал свое будущее вмешательство как Крестовый поход. Он шел в него с упорной решимостью, ничего не забывая о том, что творилось во Франции. В «Военном летчике» он написал: «Свидетельство я уношу с собою – это образ пылающего Арраса». И он уехал, ответственный за «невидимые глазу побуждения», будучи гарантом этой «исконной цивилизации», останки которой он тащил на себе на глазах у всего мира. Он уехал, шепча молитву: «Завтра мы уйдем в ночь. Только бы моя страна дожила до той поры, когда снова наступит день!»

«Но вот пришло время тебе встревожиться: ты видишь – жестокий тиран уничтожает людей. Ростовщик держит их в рабстве».

Лиссабон – Нью-Йорк – Монреаль – Бевин Хаус – Маленький принц – Добродетель роботов

ЗНАЧИТ, НУЖНО УЕЗЖАТЬ. Раз он не может присоединиться к генералу де Голлю и не желает ни в коем случае участвовать в зверской политике режима Виши, он иначе будет общаться со своими. Он останется рядом, рядом с сожженными деревнями, с людьми, которых бросили в страшном беспорядке на дорогах Франции. Он будет нести в своем сердце сирены, которые нарушают ночную жизнь провинциальных городов. Его единственный багаж – это чемодан и черная тетрадь, скрепленная упругой резинкой, с рукописью, которую он уже тогда называл своей посмертной работой. Это «Цитадель». Но он все еще сохранял тысячу связей с родиной.

5 ноября 1940 года он покинул Францию, чтобы попытаться добраться до Соединенных Штатов. Первым городом на его пути был Алжир. «Аэропосталь» и кофе с Мермозом после ночных дежурств – это теперь лишь воспоминания. Он измерял расстояние, которое отделяло героическую эпоху, которую он знал, от той, где все развязано, где все разобрано на части. Следующие этапы его путешествия – Танжер, затем Лиссабон. Он останется почти на месяц в португальской столице.

Этот город привел его в отчаяние, и его страдания и несчастья там удвоились. Создавалось впечатление, что там вокруг одни лишь фантомы, призраки ушедшей эпохи. Лиссабон отвергал все из того ужаса, что назревал и уже показывал себя на улицах, полных славы прошлых веков, как будто немецкие эскадрильи могли отступить перед этими театральными декорациями. Вечером он поехал в Эшторил и, стоя рядом с казино, смотрел на всех этих людей, что бежали, словно зайцы, отказавшись от каких-либо страданий на земле. «А теперь в двух шагах от меня казино Эшторила каждый вечер наполняли привидения. Неслышные «Кадиллаки», притворяясь, будто им есть куда спешить, подкатывали по мельчайшему песку и высаживали их у подъезда. […] Я глядел не с возмущением и не с насмешкой, но со смутной тревогой. Так тревожно бывает глядеть в зоологическом саду на последних потомков какой-нибудь вымершей породы». В самом деле, куда идут все эти люди? Его печаль, его тоска происходили из чувства одиночества, от отсутствия кого-то, с кем можно было бы поговорить о том, что его увлекало, из-за того, что никто не мог понять цивилизацию, ради которой он будет готов отдать свою жизнь.

27 ноября его смятение стало удушающим. Он выступил с лекцией перед студентами французской школы в Лиссабоне и при этом расплакался при упоминании об Анри Гийоме. В то самое утро он узнал о его исчезновении. Он потерял друга и доверенное лицо, последнего, кто после смерти Мермоза мог бы его понять. Последнего, с кем можно было поделиться воспоминаниями о славной эпохе «Аэропосталь». Теперь только он один будет носить это в себе. И эти воспоминания не станут источником обычной меланхолии, это будет – как нож, вонзенный в плоть. Гийоме перевозил нового французского верховного комиссара в Сирии, и его самолет был атакован итальянским истребителем [52]. Самолет без вооружения не мог сопротивляться. Он быстро погрузился в море, в то время как Гийоме еще посылал сообщение, зовя на помощь: «Обстреляли Самолет в огне SOS». Ночью Сент-Экзюпери написал Нелли де Вогюэ: «Гийоме умер. Сегодня вечером мне кажется, что у меня больше нет друзей».

Он чувствовал, что это исчезновение еще на шаг приблизило его к его собственному концу. Эта смерть лишила его части его собственного существа, и он, как он сам написал в своем письме, отказывался считать его одним из «отсутствующих навсегда», одним из «гостей, переселившихся в вечность». Потом он напишет: «Пилот Гийоме – последний друг, которого я потерял, был сбит во время почтового рейса. Боже мой! Я буду носить траур. Гийоме уже не изменится. Никогда уже он не появится здесь, но никогда и не будет отсутствовать. Я убрал его столовые приборы, эту ненужную уловку на моем столе, и он стал моим подлинным мертвым другом». О Боже, да, он его оплакивал, конечно, и он будет продолжать это делать во время пребывания в Нью-Йорке. Историческая трагедия усилилась личной трагедией. Она поставила их в одну плоскость. И он теперь будет лишь свидетелем того, как рушится цивилизация, как людей бросают на растерзание львам, но он еще увидит, что и его существование разрывается таким же образом. Он будет страдать от того же, от чего страдает его народ, узнает внутреннюю тьму, которая, по сути, будет такой же кромешной, как и в городах Франции.