Саймон Монтефиоре - Молодой Сталин

Директор Департамента полиции Белецкий узнал (вероятно, благодаря Малиновскому), что готовится побег. Он телеграфировал в Туруханск, что Сталину и Свердлову прислали еще по пятьдесят рублей “для организации побега”. Местный осведомитель докладывал, что “Джугашвили и Свердлов предполагают с места высылки бежать… на первом же из ожидающихся летом к устью Енисея пароходе”. Белецкий приказал “принять меры по недопущению побега”. Охранка решила “Джугашвили и Свердлова выселить на станок севернее с. Монастырского, где нет других ссыльных, и специально для наблюдения за ними приставить двух надзирателей”.

Дело было скверное. “Меня и Иосифа Джугашвили переводят на 180 верст севернее, на 80 верст севернее полярного круга, – писал расстроенный Свердлов своей сестре Сарре. – <���…> …от почты оторвали. Последняя раз в месяц через “ходока”… Практически не более 8–9 почт в год…” “Новый станок, где будем жить, – Курейка”.

Сталина отправляли к самому Северному полярному кругу [168] 2 .

Если Костино Сталин называл “злосчастным краем”, то Курейка была и вовсе промерзлой дырой. В таком месте человек мог увериться в том, что он совершенно позабыт, и даже потерять рассудок; Сталин всю жизнь будет помнить то отчаянное одиночество и вынужденное самоограничение, которые испытал тогда. В марте 1914 года “личные” жандармы Лалетин и Попов перевезли Сталина и Свердлова в конной упряжи на север.

Вновь прибывшие увидели, что Курейка едва заслуживала названия деревни. Казалось, все ее обитатели приходились друг друг родней. шестьдесят семь жителей – тридцать восемь мужчин и двадцать девять женщин – ютились всего лишь в восьми ветхих избах. По большей части эти люди принадлежали к трем семьям: Тарасеевы, Салтыковы и семеро сирот Перепрыгиных 1 .

“В понедельник постирать вздумала, воду кипячу, – вспоминала Анфиса Тарасеева. – Гляжу, дверь открылась. Зашел человек с чемоданчиком, с постелью в узелке. Зашел и сразу говорит: “Здравствуйте, хозяюшка, я к вам на квартиру пожалован”… Борода густущая, волосы черные. <���…> Прошел, чемоданчик поставил, а сам – как и вырос в нашей избе. С ребятишками играть стал… <���…> Мужики приехали… <���…> – Я, – говорит, – из Петербурга, Иосиф Виссарионович Джугашвили” [169].

Сталин и Свердлов поселились в избе Алексея и Анфисы Тарасеевых. Поначалу все шло хорошо. Ссыльные подружились с Тарасеевым, который согласился получать за них деньги. Погода еще стояла холодная, но снег уже таял. Жизнь в Курейке зависела от погоды: когда Енисей замерзал, люди ездили по льду на санях, запряженных оленями и собаками. Дальше начиналась распутица – дороги превращались в грязь и становились непроходимыми. Начиная с мая по Енисею несколько месяцев курсировали пароходы. Местные плавали вниз по реке, с берегов их лодки подтягивали собаки. Затем наступал мороз.

В середине зимы привольно жилось лишь оленям, песцам и кочевникам-тунгусам. Всем приходилось носить одежду из оленьих шкур. Тринадцатилетняя Лидия Перепрыгина, одна из сирот, заметила, что у Сталина только легкое пальто. Вскоре у него был уже весь “олений” костюм – от унтов до шапки.

“Устроился я на новом месте значительно хуже, – писал Свердлов 22 марта. – Одно то уже, что живу не один в комнате”.

Поначалу соседи жили дружно: “Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы встречались в ссылке, другой. Парень хороший, но… – уже через десять дней у Свердлова появилось большое “но”, – слишком большой индивидуалист в обыденной жизни” [170].

Кроме того, у Тарасеевых были шумные дети. “Комната примыкает к хозяйской и не имеет отдельного хода, – жаловался Свердлов в письме. – У хозяев – ребята. Естественно, торчат часами у нас. Иногда мешают”. Также Свердлова раздражали тихие тунгусы, приходившие к ссыльным. Одетые с головы до ног в оленьи меха тунгусы войдут и в жизнь Сталина. Это были привычные к тяжелым условиям кочевники – рыбаки и пастухи с азиатскими чертами лица. Они жили в гармонии со своими оленями. Их верой была смесь примитивного православия и древнего поклонения духам, чью волю трактовали шаманы (само слово “шаман” тунгусское).

О тунгусах раздраженный Свердлов писал: “Придут, усядутся, помолчат с полчаса и вдруг поднимутся: “Ну, надо идти, до свиданья!” <���…> И приходят как раз в лучшее для занятий время – вечером”. Но Сталин подружился с этими людьми, такими же немногословными, как он сам.

Обстановка накалялась не только из-за детей и работы по дому. Обидчивый и злопамятный Сталин не мог забыть о том, что деньги послали Свердлову, а не ему. Прошло уже несколько дней после переезда в Курейку, а он не получил ни ста рублей от Малиновского, ни гонорара и книг от Зиновьева. Может быть, Зиновьев его не уважает? Или Свердлов обманывает?

Вскоре грузин и еврей – ядро партии большевиков в Российской империи, – заточенные в крошечной деревне в нескольких часовых поясах от Петербурга, начали друг друга тяготить. В одном углу темной комнатушки Свердлов строчил об эгоизме своего соседа, а в другом Сталин давал волю мелочной злобе и писал Малиновскому с требованием разобраться, куда делись сто рублей:

Месяцев пять тому назад я получил от одного товарища из Питера предложение приехать – переселиться в Питер. <���…> Он писал, что…

деньги на дорогу будут. Я ему написал ответ еще месяца четыре назад, от него нет никакого ответа… Не можешь ли ты… разъяснить мне это недоразумение.

Месяца три назад я получил от Кости [самого Малиновского] открытку, где он писал: “Брат, пока продам лошадь, запросил 100 рублей”. Из этой открытки я ничего не понял и никаких 100 руб. не видел. Да, по другому адресу тов. Андрей [кличка Свердлова] получил их, но я думаю, что они принадлежат… только ему. С тех пор я не получил от Кости ни одного письма.

Не получал также ничего уже четыре месяца от сестры Нади [Крупской].

Сталин пришел к выводу, что “выбор… остановился на другом” – Свердлове. “Верно ли я говорю, брат? Я прошу тебя, друг, дать мне прямой и точный ответ… потому, что я люблю ясность, как и ты, надеюсь, во всем любишь ясность” 2 .

Никто не любил ясности меньше, чем Сталин и Малиновский – мастера конспирации и притворства. Но пока один томился неведением в ссылке, другой чувствовал, что его мир рушится. Совершенно понятно, почему Малиновский не “продал лошадь” и не отвечал на сталинские письма. “Дорогой друг Роман” превратился в “истерического” двойного агента. Он хлестал водку из чайника и был на грани нервного срыва. В конце концов новый министр внутренних дел и директор полиции уволили Малиновского. Он ушел из Думы 8 мая 1914 года. Случай с Малиновским серьезно ударил по репутации и правительства, и полиции.