Альбертина Сарразен - Меня зовут Астрагаль

Я мягко приземлилась на гулкий пол. Добралась до дивана и вдруг увидела на нем Нини, безмятежно спавшую носом к стенке, натянув покрывало до ушей, а рядом, обратив ко мне голую спину – с идеально развитой мускулатурой! – стоял Педро и листал на стойке телефонный справочник.

Он обернулся, увидел меня, толкнул дверцы перегородки и подошел. Руки и шорты у него были в пыли.

– Лучше поищу этот номер на почте. Здесь слишком грязно.

– Еще бы, – сказала я самым невинным тоном, – за кулисами всегда грязно… А мы и живем тут, как за кулисами, особенно мы с вами.

Педро подобрал свою рубашку со швейной машины, что стояла впритык к дивану, и, не взглянув на неподвижную спеленутую мумию Нини, вышел на террасу.

Я поскакала в прачечную: скорее под холодную прозрачную струю воды, – да, здоровы ребята, в этакую жарищу!

Не я проболталась Жюльену и не он мне, мы заговорили об этом не сговариваясь и оба покатились со смеху. А потом Жюльен сказал:

– Нет, каков бродяга! Я даю ему хату, отсыпаю на первое время монет, учу уму-разуму… А он… Нет чтобы отчалить, как только раскачается, он норовит еще свить тут гнездышко! Забрасывает якорь!

– Но, милый, ему же просто нечего делать! Промышлять в одиночку он не может, ждет, пока ты возьмешь его за руку. Я уверена: эти его ночные походы – сплошной блеф, как и все остальное.

– Да мне все время приходится его то тянуть, то погонять… “Лезь, если башли нужны!”, а он… где это видано, чтобы мужик так трясся… Зато по женской части удалец хоть куда!

Оказывается, в одну из недавних вылазок Педро отдал Жюльену пятьдесят кусков из своей доли “на покрытие больничных расходов”, но тот же Педро, по словам Жюльена, был бы не прочь пришить меня, как только я отсюда уйду, чтобы раз и навсегда обеспечить мое молчание и безопасность здешних хозяев, а точнее, берлоги, где он залег.

– Ну, ясно, тут ему и стол, и дом, и постель с подстилкой. Согласна, это стоит шкуры какой-то пацанки вроде меня…

Кроме того, Педро великодушно предложил Жюльену разделить с ним Нини.

– Наверное, чтобы я ему не завидовал, – объяснил Жюльен. – А сам для разнообразия скоро начнет клеиться к тебе, вот увидишь. Нечего, говоришь, ему делать? Да ему не хватает дня на все его пакости, он их небось и во сне обдумывает. Смотри в оба, Анна, Педро палец в рот не клади!

– Ну, к этому ларчику ему ключа не подобрать, нечего и соваться! С погаными отмычками, которые он целыми днями вытачивает на верстаке Пьера. Пусть подкатывается к Нини, к кому угодно, только не ко мне – тут ему ничего не светит.

Но он сунулся, и очень скоро. Сначала долго ходил вокруг меня кругами, как волк – гладкий, вежливый волк, – действовал терпеливо, исподволь, забрасывал пробные камешки: что-нибудь, что, по его разумению, могло меня привлечь или возбудить: то забудет на виду какую-нибудь пикантную часть туалета, то попросит простирнуть нейлоновую рубашку, “самую малость, только освежить воротник и манжеты”.

Я терла его одежки, вдыхала запах его одеколона, принимала его комплименты – хоть какое-то развлечение!

Слово “женщина” он произносил с трепетом восточного стихотворца.

– Но Анна у нас не женщина, а парнишка. Правда, Анна? Переодетый парнишка… У вас должна быть очень красивая грудь.

Тон безупречно дружеский, взгляд на мой вырез – почтительный, полный братского восхищения. Нини преспокойно убирала со стола. Ее энергичные, точные движения – живой укор нашей сытой лени: мы с Педро развалились на стульях, выпятив животы и вытянув отяжелевшие ноги. Грязные тарелки, огрызки исчезли со стола, и все более внушительный вид обретала стоявшая на мраморном столике, между мной и Педро, пепельница – зримый атрибут порока. Убрав посуду, Нини напустилась на капли и крошки, ее мокрая тряпка расписала стол размашистыми мыльными кругами. Потом Нини тщательно протерла места перед каждым из нас, вытряхнула пепельницу в ведро и снова красноречиво водрузила ее, сияющую, точнехонько между нами. Ну что, дескать, так и будете торчать тут на кухне целый день, занимать место и осквернять чистую пепельницу? Но вслух наша милая хозяюшка-служаночка ничего не сказала и продолжала работать, как автомат, натянуто улыбаясь на подначки Пьера.

– В двадцать лет, – сказала Нини, не глядя на меня, – у всех женщин недурная грудь. Особенно если они не рожали.

Нини не рожала, но не думаю, чтобы у нее когда-нибудь был хоть намек на грудь. И как только Педро не противно прижиматься к ее костлявому килю?

– Хотите, сниму лифчик, полюбуетесь, – насмешливо предложила я.

Наконец Педро сменил пластинку и попросил Нини принести бутылку шампанского.

– Это еще что за фокусы? Зачем вам шампанское?

– Чтобы пить, – пояснил Педро. – Когда много болтаешь, во рту сохнет. Как вы считаете, Анна?

Ну, промочить глотку я никогда не прочь. Нини послушно открывает холодильник: бутылка будет записана на счет Педро, и вообще желание клиента – закон. Если барину с барыней угодно нажираться в такую рань и в такую жару – пожалуйста. С постным лицом она поставила на стол бутылку и два фужера, а сама снова взялась за посуду.

– Те-те-те, Нини! – воскликнул Педро.

Меня передернуло: работая под южанина, он чуть не каждое слово сдабривал звонким “те-те-те”, “хо-хо”, “э!”, “ва!”, будто пальцами прищелкивал.

– Нини сердится? Э-э, улыбнитесь-ка лучше. Достаньте еще один фужер и выпейте с нами.

– Пить? Мне? Вы же знаете, что я не пью. Мне нельзя – у меня сердце…

Так, значит, красные прожилки на скулах не от возлияний, как я полагала, а от сердечных спазмов. О, Педро, вы ведь не сделаете больно бедному сердечку Нини? Ладно, выпьем вдвоем, мое сердце может трепыхаться без всякого риска.

– Ах, Анна, Анна, вы никогда не теряете головы…

– Хватит того, что потеряла ногу!

Педро долго раскачивал пробку, наконец она подалась, выползла из бутылки и с хлопком вылетела в стеклянный потолок; золотистая струя зашипела, метко направленная в бокал. Этот ритуал я люблю гораздо больше, чем сам напиток, безвкусный, шипучий и бьющий в нос. Нини с брезгливой гримасой удалилась наверх, а мы рюмка за рюмкой распили всю бутылку.

Шампанское жаром разливалось по телу, но охладило голову; лицо Педро куда-то отступило, поплыло, померкло и почти исчезло; конечно, он там что-то говорит, жестикулирует, но меня это не касается, я далеко. Я снова замкнулась в круге своего “я”, свернулась в нем, все линии извне – касательные, скользят, отскакивают и уносятся прочь – мне на все плевать. Я все слышу, все понимаю, отвечаю; может, язык у меня чуточку заплетается, но мысль ясная и четкая, вся собранная в одну-единственную крепко затверженную фразу, в которую я намертво вцепилась: “Смотри в оба, Анна”.