Александр Даллин - Захваченные территории СССР под контролем нацистов. Оккупационная политика Третьего рейха 1941–1945

После насильственного устранения советского режима и его идеологии перед Берлином встал бы выбор: воззвать к советскому народу, попытаться убедить его присоединиться к европейскому «содружеству наций», стать партнерами нового порядка или предоставить ему самому определить свою судьбу после свержения большевизма; либо пойти войной не только против Кремля, но и против народа.

Было очевидно, что в нацистском мировоззрении Россия и большевизм являлись органически родственными явлениями. Более того, Гитлер и его последователи отрицали наличие у российского народа способностей к «созданию государства» и стремления к прогрессу. Кроме того, учитывая стремление Германии стать постоянным хозяином Востока и заполучить пространство для расселения и расширения, Гитлер так или иначе предпочел бы войну против и режима, и людей: на Германию было возложено спасение европейской культуры от российского государства и его «большевистского» населения.

Одной постоянной в нацистском мышлении был страх перед «русским колоссом». По официальному мнению Берлина, даже под немецким контролем территория России в Европе была огромным блоком, который когда-нибудь мог бы снова представлять угрозу для рейха. Следовательно, Гитлер решил, что необходимо не только заняться радикальной социальной хирургией, ликвидировать зародыши большевизма и сделать невозможным возрождение сильного восточного соседа рейха, но и «умиротворить Восток», внедряя элементы раздора в то, что когда-то было СССР. «Советский пирог» должен был быть разрезан на столько ломтиков, на сколько возможно. Мало того что территория должна была быть разделена на отдельные административные единицы, но также должны были систематически поощряться дальнейшие разделения – особенно по национальным, социальным и религиозным признакам. Многочисленные единицы должны были быть изолированы друг от друга, чтобы предотвратить возникновение мощи в будущем – и позволить немецкому народу наживаться на ресурсах Востока.

После начала вторжения Гитлер продолжал развивать эту идею. Его целью было «лишить [восточные народы] любой формы государственной организации и, как следствие, свести их культурный уровень к минимуму. Наш главный принцип должен состоять в том, чтобы у этих людей было лишь одно оправдание факта их существования – быть экономически полезными для нас». Фюрер поразительно четко изложил элементы деления, которые он хотел бы поддерживать: «Наша политика на обширных российских территориях должна заключаться в поощрении любого рода разногласий и расколов». Основополагающая концепция в формулировке немецкого чиновника три года спустя сводилась к следующему: «Максимально возможный раздор в восточной области сводит ее мощь на нет и способствует продвижению интересов Германии».

Настаивая на распылении Востока в будущем, под немецким правлением, Гитлер, как это ни парадоксально, отказывался использовать существовавшие в советском обществе многочисленные расколы между властью и народом. Он решительно отказался предложить советскому населению какую-либо перспективу будущего самоуправления или политической организации. Союз – даже тактический – с восточными народами был чем-то немыслимым в концептуальных рамках его мировоззрения.

«Разве вы не заметили, что немцы, которые долгое время жили в России, уже никогда не могут снова стать немцами? – спрашивал Гитлер. – Огромные пространства очаровали их. В конце концов, Розенберг неистовствует против русских только потому, что они не позволяют ему быть одним из них».

Несмотря на то что это была весьма упрощенная интерпретация, Гитлер очень точно уловил важную черту человека, которого он выбрал на роль формального правителя оккупированного Востока. Таковым был один из парадоксов немецкой Ostpolitik – взгляды Розенберга сильно разнились со взглядами его фюрера. Не то чтобы как национал-социалист Розенберг был «хуже», чем Гитлер. Но в отличие от грубого негативизма, который Гитлер питал к народам Советского Союза, Розенберг придерживался более утонченной и мягкой «концепции», которая была более политически ориентированной, нежели беспорядочное применение германской силы, за которое ратовал Гитлер.

Они сходились во мнении, что «о воссоздании национальной Великой России в старом смысле не может быть и речи». Но, в отличие от своего вождя, Розенберг отказывался считать весь Восток однородной массой низших существ.

«Мы должны перестать делать акцент на так называемом «восточном духе»… – писал он в своем знаменитом «Мифе XX века». – Многие немецкие национал-социалисты придерживаются этой точки зрения, не имея при этом более полного понимания этого самого восточного духа. Но весь Восток многообразен».

Смешать все «восточные» народы – россиян и украинцев, калмыков и эстонцев, грузин и татар – в одну обобщенную категорию значило бы свести на нет все организованные усилия по отношению к внешней политике Германии. Для Розенберга врагами были не народы Советского Союза в целом, а только великороссы. Определяя «Московское государство» как ядро и символ «русско-монгольской отсталости», он подчеркивал необходимость четкого разделения между великороссами и прочими национальностями СССР. Не ожидая возрождения России, уже в 1927 г. Розенберг советовал: «Усилия Германии в восточном вопросе должны быть обращены в другом направлении: необходимо брать во внимание развитые сепаратистские движения на Украине и на Кавказе».

Предпосылки концепции Розенберга следует искать в революции 1917 г. К тому времени Российская империя поглотила – войнами, договорами и завоеваниями – обширные территории, населенные народами, этнически отличными от великороссов. Некоторые из них (украинцы и белорусы) были славянами, тесно связанными с великороссами культурой, религией и обычаями, но обладали и гордились своими собственными языками и традициями. У других народов не было почти ничего общего с русскими, когда они стали субъектами их государства. С течением времени представители этих национальностей переняли значительную часть русской культуры, и многие из них стали считать себя русскими в более широком смысле этого слова. С другой стороны, царская политика национального угнетения и принудительной русификации, а также общий подъем национального самосознания – в каком-то смысле схожий с тем, который происходил в других местах в Восточной Европе, – привели некоторых из их членов к политической оппозиции российскому режиму. Эти две тенденции варьировались по величине и глубине от региона к региону. Если к 1917 г. поляки и финны были самодостаточными нациями, которые успешно противостояли русификации, многие другие этнические группы не имели достаточного уровня осознания «отличности», на котором могли бы основываться требования отдельной государственности. Хотя притязания нерусских национальностей в значительной степени способствовали развалу администрации после свержения царя, подавляющее большинство национальных представителей – за исключением финнов и поляков – требовало самоуправления или внутренней автономии, а не полной независимости. Только хаос, последовавший за захватом власти большевиками, вызвал распад империи, в результате которой антибольшевизм в некоторых районах принял антироссийские оттенки и, порой поддерживаемый иностранными державами, порождал недолговечные национальные правительства, которые провозглашали о своей суверенной независимости.