Рихард Крафт-Эбинг - Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

Этот религиозный обряд как будто несколько успокоил Леопольда. Я просила его лечь и отдохнуть. Он последовал моему совету, и вскоре по его спокойному дыханию я поняла, что он заснул глубоким сном.

Ребенок, лежавший возле меня, начал слегка хрипеть; пламя ночника разгорелось сильнее – и зловещие тени заколебались по стенам, потом оно задрожало и убавилось, готовое совсем потухнуть. Я надеялась, что в тишине ночи смогу выплакаться и тем несколько облегчить себя, но в моих горящих глазах не было ни одной слезы. Мысли мои беспорядочно блуждали в какой-то серой бесконечности; я чувствовала ту нервную тревогу, которая предвещает лихорадку и которой я до сих пор не испытала еще.

На следующее утро возле меня лежал труп ребенка.

Граф Гендль пришел к нам еще раньше, чем Леопольд успел встать. Я сказала ему, что была бы счастлива, если бы он снова увел Леопольда на выставку, чтобы рассеять его, так как вид мертвого ребенка и приготовления к похоронам расстроят его и ему лучше не присутствовать при этом. Гендль охотно согласился, и, как только Леопольд был готов, они ушли.

Теперь у меня была только одна мысль: сказать Леопольду все и покончить с этой игрой в прятки. Пред лицом смерти, которая уже унесла одного из нас и близость которой я чувствовала теперь, переживаемый нами роман показался мне легкомысленным и недостойным. Если мне суждена смерть, я не хотела умереть во лжи, если я буду жить, его любовь должна быть достаточно сильна, чтобы выдержать правду, иначе лучше было бы расстаться.

Я с нетерпением ожидала его прихода. Он вернулся уже поздно вечером. Я услышала его голос на улице и по звуку поняла, что он был в веселом расположении духа, но, вероятно, г-жа Z тотчас же сообщила ему о моем состоянии, потому что, войдя, он с особенным вниманием и беспокойством взглянул на меня.

Скоро мы остались вдвоем; я не хотела терять времени и просила его сесть возле меня, сказав, что мне надо сообщить ему нечто важное.

Он сел на край кровати, с любопытством глядя на меня, и я рассказала ему всю свою жизнь.

Я еще продолжала говорить, когда он склонился на колени возле моей кровати; его губы дрожали от глубокого волнения, и крупные слезы катились по бледным щекам. Когда я кончила, он положил свою голову на мою подушку, и я поняла, что он был глубоко тронут. Прошло несколько минут, прежде чем он обратился ко мне.

– Так вот как ты жила, несчастная! И ты могла утаить это от меня! От скольких беспокойств и горечи я был бы избавлен, если бы ты была лучшего мнения о моей любви! Меня именно больше всего беспокоила и угнетала мысль о том, что ты покинула богатую среду, чтобы идти за мной, и теперь лишена всего, к чему привыкла, и мне было стыдно пред тобой. Теперь, когда ты мне рассказала о своей бедности, ты даешь мне возможность сделать твою жизнь прекрасной и счастливой благодаря моему труду. Я должен бы сердиться за то, что ты так плохо судила обо мне, но и так счастлив от всего, что произошло! С какою радостью я буду теперь работать! Я всегда мечтал жениться на бедной девушке. Что мог я предложить богатой женщине, которая имела все, между тем как бедная становилась богатой со мной…

Он долго еще говорил в таком направлении. Вскоре мы должны получить порядочную сумму денег, и как только я поправлюсь, мы уедем из Вены в Штирию, в горы, где будем вне опасности от холеры и где я скоро восстановлю свое здоровье.

– Теперь у меня одной тяжестью меньше на сердце, – повторял он постоянно. – Постарайся поскорее поправиться, чтобы мы могли обвенчаться тотчас же.

Но вместо того, чтобы поправиться, я заболела еще серьезнее.

Только в начале августа доктор разрешил мне ехать.

Мы решили прежде всего отправиться в Брюк-на-Мюр и остаться там, если нам понравится.

Не успели мы перебраться через Земмеринг среди высоких мрачных гор, глядевших на нас с высоты их спокойного величия, как уже почувствовали себя весело и легко.

А когда приехали в прелестное местечко Брюк, с чистым, чудным воздухом, мы увидали, как удачно выбрали, и решили основаться в нем.

Мы устроились в маленькой пивоварне Борболани. Несмотря на то, что мы оба были угнетены последними печальными событиями, пребывание, в этом спокойном городке, расположенном среди прелестной природы, произвело на нас такое благотворное действие, что через неделю мы совсем преобразились. Леопольд позабыл о всех своих болезнях и выражал такую радость жизни, на которую я не считала его способным. Я тоже совсем поправилась.

Леопольд работал по утрам, а после двенадцати часов мы совершали прогулки, которые все увеличивались по мере того, как возвращались мои силы. Обмениваться мыслями, тихо бродя по уединенным лесам, тихим долинам и освещенным солнцем горам, откуда взор наш стремился вдаль, было удобнее и приятнее, чем среди венского шума, и это способствовало нашему тесному сближению. Вскоре я должна была сделаться женой человека, шедшего со мной рядом, быть связанной с ним законом на всю жизнь; естественно, что мне хотелось изучить и узнать его, а также понять, каким образом я могу сделать его счастливым. Я не была уверена, что в состоянии во всех отношениях удовлетворить его, иногда даже я сильно сомневалась в этом. Очень часто, когда он увлекался в разговоре, мне удавалось проникнуть слегка в моральную область его души, в область его «злого идеала», и то, о чем я догадывалась скорее, чем видела, пугало меня. Иногда он говорил мне, правда шутя, но за шуткой, как грозный призрак, я различала правду, – что в моей натуре было тоже нечто демоническое и что, может быть, я была скорее ближе к его злому, чем доброму идеалу.

Я была слишком уверена, что он ошибался, что во мне было и тени «этого», и из этой уверенности рождался страх, как бы наш брак не превратился для обоих в ужасную ошибку.

Все было готово для нашей свадьбы, и мы ожидали только значительного гонорара, чтобы отправиться в Грац с целью обвенчаться и купить там обстановку.

Так прошли август и сентябрь. Мне кажется, что это ныло самое счастливое и спокойное время моей жизни.

Но в конце сентября, впрочем, два события нарушили мое спокойствие.

Во время наших прогулок мы часто проходили мимо лавки, торговавшей семенами, возле которой грелась на солнце, лежа на мешке, хорошенькая серая кошечка; Леопольд, очень любивший кошек, всякий раз не забывал поласкать ее. Лавочник заметил это и в один прекрасный день подарил ему эту кошечку. Леопольд очень обрадовался и тотчас понес свое сокровище домой, и с той поры вся наша жизнь сосредоточилась на этой кошке. Хотя мы не были вполне уверены, к какому полу принадлежало это животное, его назвали Петерл; ночью кошка спала на кровати хозяина, а день проводила, лениво свернувшись в корзиночке на письменном столе, так как Леопольд не терял ее никогда из виду. Мы отказались от долгих прогулок, потому что Петерл не мог оставаться продолжительное время один. Животное, по-видимому, не привыкло к подобной нежности, так как она вовсе не шла ему впрок. Кошка стала тосковать, потеряла аппетит и отказывалась играть со своим хозяином.