Рихард Крафт-Эбинг - Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

Денежный вопрос не был для меня так безразличен, как раньше; возможность оставить сыну состояние, которое поможет ему проложить себе дорогу в жизни, стоила жертвы. Я была готова нести крест и написала Захер-Мазоху.

Захер-Мазох в этот промежуток времени покинул Лейпциг и переехал в Линдгейм, в Гессене, где Гульда Мейстер, с которой он жил теперь, купила себе небольшой загородный дом. Казалось, что он наконец нашел себе приют, о котором мечтал столько лет. Он бросил «Auf der Hohe», и о его литературной деятельности почти ничего не было слышно.

Со, времени смерти Саши наше общее горе как будто несколько примирило нас; он писал мне дружеские письма и в конце концов предлагал мне развод. Поводом к этому он находил мою неверность, доказанную совместной жизнью с Арманом. Он был готов, в случае моего согласия на развод, заботиться о моем с Митчи содержании, потому что в более нормальном положении будет в состоянии работать лучше и зарабатывать больше.

Из другого источника я узнала, что у него был ребенок от Мейстер и он ожидал еще, что его грязные истории продолжались, и даже тотчас же после смерти сына.

Я твердо решила не соглашаться на развод. Тогда он написал мне в другом тоне.

«Если я намерен прийти с тобой к соглашению (разводу), – говорил он, – то это в интересах нашего ребенка и потому, что твоя будущность беспокоит меня. Не старайся обманывать меня; ты сама отлично знаешь, что погибнешь, если не придешь на этот раз к соглашению со мной. К несчастью, ты не хочешь понять, что только остаток чувства к тебе и любовь к ребенку, которого ты отняла у меня, заставляют меня идти навстречу тебе, и всякий раз, как я намерен сговориться с тобой, ты воображаешь, что можешь мне что-то предписывать и что я боюсь тебя. Моя совесть чиста, Это безумие с твоей стороны – угрожать мне судом. Говори это, кому хочешь, но только не мне. Ты выдала посторонним (моему адвокату) тайны нашего союза; ты дала оружие моим врагам, и теперь они угрожают мне процессом, который вызовет целый скандал. Ты забываешь одно: свет всегда склонен обвинить скорее женщину, чем мужчину. Если ты хоть что-нибудь предпримешь против меня, я совершенно перестану считаться с тобой и не буду заботиться о тебе, когда ты будешь слишком стара, чтобы найти поклонников.

Ты поступаешь так, точно мое предложение принесет тебе какую-нибудь невыгоду. Я хочу только оформить то, что уже существует в действительности, что ты сама сделала. Ты уехала. Все так и должно остаться».

Теперь он уже посылал мне не письма, а целые рукописи, чтобы посредством красивых фраз и искусства писателя доказать, что в нашем браке единственное виновное лицо – это я и что, если во мне осталась хоть капля совести, я должна с радостью ухватиться за случай насколько возможно исправить весь вред, нанесенный ему, согласившись на развод. Тогда он приедет в Париж, и вопроса о скандальном процессе не будет и в помине.

Волшебное слово «Париж» произвело впечатление в Линдгейме. Захер-Мазох объявлял о своем скором прибытии.

Оставалось подготовить почву для его приема в Париже. В таких случаях «Фигаро» играла всегда большую роль. В то время как Арман старался в редакции, чтобы Захер-Мазох был представлен Парижу под покровительством этой сильной газеты, я отправилась к Филиппу Жилль и просила его принять участие в писателе, который намерен обосноваться в Париже.

В «Фигаро», где все отлично знали, что я живу с Сэн-Сэром, Жилль встретил меня так, как будто был приятно удивлен моим присутствием в Париже; когда я объяснила ему цель своего визита, он поспешил меня уверить, что Захер-Мазох будет принят на улице Друо так, как обыкновенно принимают принцев. Он наговорил мне много чрезвычайно лестного о таланте Захер-Мазоха и просил передать ему, что «Фигаро» с восторгом напечатает его большой роман в самом скором времени и предлагает гонорар, который она платит первым французским писателям, по франку за строку. Он прибавил, что «Фигаро» устроит в своих залах прием в честь Захер-Мазоха, который таким образом сразу вступит в парижское литературное общество. Затем он неожиданно спросил меня:

– Неправда ли, ваш муж очень богат?

Я чуть не растерялась. Инстинкт подсказал мне, что здесь Захер-Мазох должен слыть богатым для того, чтобы отчасти не лишиться того уважения, которое ему оказывали.

– Боже мой! Он, конечно, не Ротшильд, – отвечала я с улыбкой.

– Нет! В литературе их нет! – со смехом заметил Жилль.

Если б у меня хватило смелости сказать, что Захер-Мазох так же богат, как был Тургенев или как Толстой, возможно, что ему увеличили бы гонорар с одного на два франка.

Не помню, кто из нас, я или Арман, написал эти новости в Линдгейм, но верно то, что результатом их явилось усиленное подготовление к отъезду.

12 декабря 1886 г. Захер-Мазох приехал в Париж.

Мы наняли для него комнату в меблированном доме на улице Эдинбург, совсем недалеко от нас, где также обитал Морис Бернар, сын Сары Бернар. Обедать Захер-Мазох должен был у нас.

Он был так бедно одет, что нельзя было и думать показать его в таком виде парижанам. А так как он был без гроша, то Арман тотчас же заказал ему платье и купил белье.

Мне кажется, что Арман, которого Захер-Мазох столько раз оскорблял и который в продолжение трех лет заботился о жене и ребенке знаменитого человека, почувствовал тихую радость, что ему придется еще взять, кроме того, и его самого на свое попечение.

На следующий день после того, как Захер-Мазох представился «Фигаро», газета поместила о нем передовую статью, настолько лестную, что сам Захер-Мазох, который в этом отношении был нечувствителен ко многому, был растроган.

Теперь осуществилось то, о чем я когда-то мечтала для него и детей: почет, слава и богатство. Слишком поздно. Меня уже не трогало это счастье.

А он расхаживал большими шагами по комнате, размахивал руками, говорил и декламировал громогласно, точно перед ним была многочисленная аудитория, о заслуженном им почете, которого он наконец добился, о Франции, которую он любит как свою родину, о ясном уме французов, которые одни только могли понять его, которые не удивлялись каждой оригинальности выдающегося человека, не поднимали руки к небу, не возмущались от стыда…

Стыд! Это слово точно кнутом хлестнуло меня. Кровь прилила к лицу и унесла мои мысли далеко, в Будапешт… туда, где однажды вечером женщина, ослабевшая от голода, в легких, прорванных башмаках, шла по снегу; воротник ее дорогой шубы поднят, густая вуаль закрывает исхудалое и изможденное горем лицо. Большие хлопья снега яростно кружатся вокруг нее, залепляют ей лицо и смешиваются со слезами, которые она проливает втайне перед тем, как должна улыбаться.