Рихард Крафт-Эбинг - Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

Собрался народ, торговцы выбежали из своих лавок, лакеи у «Пальярда» с любопытством оглядывались в нашу сторону; кучера, стоявшие возле «Водевиля», подошли и с серьезным видом оглядывали лошадей; с бульвара все больше и больше пребывало любопытных прохожих… оказалось целое сборище. Я заметила, что прохожие смотрели сначала на лошадей, затем заглядывали к нам в карету, как бы ища соотношения между упорством лошадей и нашими личностями.

Два извозчика взяли лошадей под узду и старались насильно заставить их двинуться, между тем как кучер изо всех сил колотил их.

Но сколько они ни тянули и ни колотили – лошади застыли в неподвижности.

Я взглянула на Армана. Бледный от страха, он стоял в углу с дрожащими губами и руками.

– Лошади не хотят увезти твое счастье, – сказала я.

Это прозвучало насмешкой, а между тем, это было правдой. Какое-то ощущение торжества, победы поднимало мою душу высоко над земной горечью, над человеческим страданием.

Каким чужим и далеким показался он мне в эту минуту!

Какой-то старик, стоя возле дверки, сказал нам через спущенное окно:

– Встаньте… лошади пойдут.

Мы вышли, и лошади бросились во весь опор по бульвару. Мы пошли за ними. Против Лионского кредита, среди целой вереницы экипажей, кучер, не потерявший нас из виду, остановился возле тротуара; мы поспешно вскочили, и карета покатила.

Я уехала в Лозанну, где поселилась в отеле «Бельвю». При виде роскошной лазури, расстилавшейся передо мной, мое все еще слишком требовательное сердце несколько успокоилось. Мне необходимо было подумать о работе, чтобы найти средства существования для себя и ребенка: в работе я находила также и отрадное отвлечение от моего горя.

Каждый день я получала письма из Парижа. Из этих писем я узнала, что война с Германией неизбежна, что в Лозанне я была в большой опасности и что мне следовало переехать в По, куда, может быть, не дойдет отголосок войны. Арман провел несколько дней в Страсбурге и писал, что узнал там такие значительные вещи, что провел целый час в беседах с Гоблэ (министром иностранных дел), и тот упрашивал его ничего не говорить в данную минуту, сказав, что между 15 и 20 он бросит «бомбу». Таким образом, судьба Франции и Германии очутилась в руках Жака Сэн-Сэра.

Мне казалось тогда, что я вправе смеяться над этой манией величия. Я была неправа. Только после его падения, благодаря ослиному ляганью, я узнала, насколько серьезно относились к нему самые влиятельные в то время политики и государственные люди и от какого пустяка зависит иногда судьба народа.

В этой мании величия я мало-помалу разобрала причину, которая заставила его разойтись со мной: его успех вскружил ему голову, ему захотелось играть роль в Париже – а я была неподходящей женщиной для такого случая… я его не устраивала.

Когда я обдумывала все это, то поняла еще многое другое.

Расставшись со мной, он и меня сделал свободной, – конечно, не вполне, как может быть только человек, вычеркнувший всякую любовь из сердца и не признающий никакой обязанности; но я была свободна от стеснения, налагаемого на женщину положением и вкусами мужчины.

Я ценила эту свободу тем более, что теперь я была в состоянии воспитывать своего ребенка так, как я этого хотела: сделать его простым и искренним, без фальшивого блеска Парижа.

Сидя рано утром на террасе, я читала газеты, как вдруг мне бросилось в глаза известие под заголовком «Последний берлинский скандал», в котором сообщалось, что жена X*** бросила своего мужа и последовала за Жаком Сэн-Сэром в Париж.

В тот же вечер я уехала в Париж. Зачем? Что, в сущности, я буду там делать? Я не знала.

Точно лист, унесенный ветром, я подчинилась буре, происходившей в моей душе, не думая, не рассуждая.

Долгое путешествие в одиночестве, ночью, успокоило меня и прояснило мой ум.

Это была волшебная лунная ночь, я никогда не видела более прекрасной. Полная луна светила на темно-синем звездном небе; на вершинах лежал еще последний мягкий розоватый свет закатывающегося солнца, между тем как весь остальной мир, неподвижный и молчаливый, спал прекрасным мертвым сном, освещенный бледным светом луны.

Я смотрела на блестящие точки, эти бесчисленные вечно движущиеся солнца, и думала о необъятности Вселенной и о несчастной песчинке, которую представляет наша Земля среди миров; я думала о том, что мгновение в бесконечности кажется нам вечностью, что в этом необъятном пространстве мы едва заметные пылинки, движущиеся секунду в солнечном луче, чтобы тотчас же исчезнуть навсегда.

При всех этих соображениях жизнь с ее воспоминаниями и надеждами стушевывается, вопросы замирают, и мы склоняем голову перед неизменным.

Наше существование на земле, жажда и погоня за счастьем, бесконечная утомительная борьба за жизнь – ничто. Наши познания, наша мнимая наука – ничто.

Песчинка, мечтающая о вечности!

Подобные мысли могут вполне успокоить мятежное сердце. В такие минуты все становится ясным – и мертвым.

Желать лучшего, бороться по силам, чтобы достигнуть его… пожертвовать собой… и простить.

Когда утром я приехала в Париж, у меня были совершенно другие намерения, чем накануне, при отъезде из Лозанны. Поборола ли я себя? Внешним образом, во всех своих поступках – да.

За каждым светом есть тень, за каждым днем следует ночь.

Я живу теперь одна; работа и воспитание ребенка занимают у меня все время. Об Армане я знаю только то, что он пишет или что о нем пишут в газетах.

Я видела также, что он нашел женщину, подходившую ему, что он больше, чем когда-либо, писал против Германии и более, чем когда-либо, имел сведений о Германии и немцах, – и все, что он писал, несколько отзывалось лакейской.

Он вел жизнь на широкую ногу, держал собственный экипаж и, само собой разумеется, считался одним из самых влиятельных и могущественных людей Парижа. Министры уже не призывали его, когда им надо было его видеть, но отправлялись к нему и были счастливы, когда он мог уделить им время, называли его «мой дорогой друг» и были ему признательны, когда он намекал им, как им следовало бы поступить.

Никогда я не понимала так ясно то влияние на умы, которым обладал Арман, как однажды, встретившись случайно с доктором Полем Гольдманном, бывшим в то время корреспондентом «Франкфуртской газеты» в Париже. В это время главный редактор «Фигаро» Франсис Маньяр был серьезно болен. Д-р Гольдманн в разговоре заметил по этому поводу, что, в случае смерти Маньяра, никто другой не может заменить его, кроме Сэн-Сэра.

Вероятно, у меня был очень недоверчивый вид, потому что д-р Гольдманн, всегда такой кроткий, любезный и добрый, рассердился и намекнул мне, что я сужу о вещах с очень узкой точки зрения, между тем как он рассматривает их как опытный журналист.