Кристофер Бруард - Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис

Материал сопровождало фото-эссе Дерека Байеса, Бена Мартина и Джона Ридера, в цвете изображавшее группу веселых «долли-бёрдз» в ярких виниловых дождевиках на Кингс-роуд, игровой стол в игорном клубе Crockford’s в Сент-Джеймсе, магазин Foale & Tuffin’s близ Карнаби-стрит и однополую пару неподалеку от группки школьниц. Мэвис Тэпли в ее бутике Hem and Fringe в Пимлико, экзотического танцора, забавляющегося в стриптиз-баре в Сохо, и джентльмена из Сити в котелке на Тауэрском мосту. Портреты свингующих лондонцев на коктейльной вечеринке у Роберта Фрейзера и на дискотеке Scotch’s в Сент-Джеймсе. Эта своеобразная мешанина из фотографий должна была проиллюстрировать заявление редакции о том, что «единого Лондона не существует, есть множество разных мест. Каждое из них – ослепительная драгоценность, смесь пестрых солнечных очков и очаровательно своеобразных телефонных будок, сплав американского шика, континентальной утонченности и староанглийской основательности – различных влияний, которые перемешиваются и сливаются друг с другом. <���…> В результате получилась блестящая беззаботная комедия» [417].

Читатели Time Magazine не сразу распознали иронию, и на полосе с письмами в редакцию в нескольких следующих номерах развернулась серьезная дискуссия о том, правдива ли статья и достойна ли она журнала. Авторы писем сравнивали cвингующий Лондон с безнравственным городом из «Ярмарки тщеславия» Уильяма Теккерея [418]. Один из читателей заявил, что «привлекательность города для слабоумных, выскочек и карьеристов – чертовски тяжелое испытание для его величия». Пытаясь вернуть столице аристократическое достоинство, он предлагал альтернативный образ «окутанной дымкой реки, криков уличных торговцев и запаха старых книг». Другой прочил стилевому ренессансу столь же короткий век, как и возрождению британской производственной промышленности, и писал: «вам удалось не разглядеть упадка у себя под носом. <���…> Эти современные молодые мужчины и женщины перегорят так же быстро, как лампочки британского производства» [419]. На будущий месяц поток критики не иссяк – были опубликованы письма двух лондонских жителей, придерживавшихся противоположных взглядов. Девушка выражала свою горячую признательность «от лица доллиз, о которых вы написали, за отличную статью о свингующем, гипермодном Лондоне, и свое „фи“ всем американским индюкам, которые зовут его пустышкой». Ее земляк сетовал на то, что «гости столицы все еще могут наткнуться на закопченные улицы и грязные рестораны. <���…> Девушки, если это не уборщицы улиц, не носят пластик. Карнаби-стрит никого не удивишь: здесь уже не первый год собираются типы вроде артистов массовки» [420].

Неудовольствие читателей апрельского выпуска Time Magazine вызвала не только поверхностность журналистского анализа, но и бессодержательность и невоздержанность новой модной элиты [421]. В 1970 году в известном интервью журналу Rolling Stone Джон Леннон сказал, что «классовая система и вонючее буржуазное общество остались нетронутыми, только стало больше детишек из среднего класса, которые разгуливают по Лондону в модных нарядах… ничего не изменилось, разве что мы стали лучше одеваться» [422]. Бернард Левин [423]тогда же сетовал на то, что мир стал похож на «цветное приложение к журналу», в нем «стало больше притворства, готовых комплектов», а «безобидное слово „тренд“ вдруг обросло новыми смыслами, когда последователи этого извращенного культа стали все более исступленно охотиться за самыми свежими безделушками… в цветовой гамме, которая поразила бы самых искушенных наблюдателей» [424]. С ним соглашается Джеффри Ричардс в своем исследовании британского кинематографа 1960-х – он осуждает аполитичность и гедонистические настроения внутри «пузыря» свингующего Лондона. Ричардс сожалеет о том, что кино 1960-х «в основном снималось о Лондоне, о мужчинах, о стиле, было катастрофически самодовольным». Прославление потребительской натуры, стоящей вне классовой системы, затмевало рассуждения о неравенстве, вопросах расы и пола, проблемах регионов. Любопытно, что в подтверждение своих слов Ричардс цитирует социолога Бернис Мартин, утверждавшую, что свингующий Лондон строился на принципах романтизма:

Романтизм разрушает границы, отвергает традиции, подрывает сложившиеся связи и универсализирует падение в бездну и восхождение к бесконечности. В основе романтической системы лежит удовлетворение потребности в самовыражении, допустимое на том основании, что человек обеспечен материально и не испытывает насущной необходимости бороться за выживание: поиск себя, самореализация, опытное и чувственное постижение [425].

Конечно, рассуждения Мартин, в сравнении с негативными оценками, которые дают феномену Леннон, Левин, Ричардс и прочие, выглядят куда более взвешенными. Действительно, замена авангардизма удовлетворением, при помощи средств, которые предлагает культура потребления, потребности в самовыражении позволяет судить о положительной стороне, должно быть, самого устойчивого клише, ассоциирующегося со свингующим Лондоном, – «долли-бёрд». В бутиках и дискотеках нового Вест-Энда девушки могли свободно «разрушать границы, отвергать традиции, подрывать сложившиеся связи». Хотя старые консерваторы, которые видели в образе долли нечто порочное, возбуждающее, заслуживающее лишь пренебрежения, могли воспринимать происходящее как угрозу общественному порядку, для мужчин из рабочего класса, женщин, чернокожих и гомосексуалистов лондонская мода была отдушиной, пространством возможностей.

Как вспоминала Шейла Роуботэм, в те годы молодая преподавательница колледжа в Хэкни, «свингующий Лондон… не имел к нам непосредственного отношения и воспринимался как что-то из области фантазии. Однако какие-то изменения в обществе это понятие отражало. <���…> Из творческого хаоса возник альтернативный способ существования, который уже не был попросту маргинальным» [426].

По утверждению Джонатана Грина, «долли-бёрд» «не были какой-то уникальной чертой 1960-х годов: в XVIII–XIX веках так называли распутных кокеток, а с начала XX века – привлекательных молодых девушек» [427]. Колин Макиннес считал самоуверенную лондонскую куколку прямой наследницей смышленой девочки-подростка из рабочего класса конца 1950-х годов, которую описывал следующим образом:

Ее голова не покрыта, у нее стрижка «пикси» или начес, волосы, возможно, подкрашены. Ее лицо бледно – дневной макияж с капелькой лилово– или кремово-розового и подводкой вокруг глаз, такой, как если бы вместо дневного света было искусственное освещение. Хлопковая блузка с декольте (и короткий пиджак-блейзер, если на улице прохладно или нужно что-то с карманами). Короткая широкая юбка с восхитительными нижними юбками из плотного нейлона, или, в случае похолодания, плотно обтягивающая бедра. Бесшовные чулки и светлые туфли с острыми мысами на шпильках-стилетах, в которых даже откровенно посредственные ножки смотрятся отлично. Светлая сумочка. Держится, начиная с тринадцати лет, с завидным самообладанием [428].