Джерри Койн - Вера против фактов: Почему наука и религия несовместимы

Таким образом, наша опора на натурализм – это не предубеждение, а результат опыта – опыта таких людей, как Дарвин и Лаплас, выяснивших, что двигаться вперед можно только путем естественных, а не сверхъестественных объяснений. Благодаря их успехам, благодаря постоянным неудачам супернатурализма [12]объяснить хоть что-нибудь во Вселенной натурализм сегодня воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Он стал ведущим принципом науки. Его использование во всех научных исследованиях называется методологическим натурализмом или – поскольку применяется для объяснения наблюдений – методологическим эмпиризмом.

Тем не менее некоторые ученые продолжают утверждать (без всяких на то оснований), что натурализм – научная догма. Один из таких ученых – мой консультант по подготовке докторской диссертации Ричард Левонтин. В рецензии на чудесную книгу Карла Сагана «Мир, полный демонов» [13]Левонтин попытался объяснить методы науки:

Дело не в том, что методы и законы науки каким-то образом вынуждают нас принимать материальные объяснения феноменального мира. Напротив, наша априорная приверженность материальным причинам вынуждает нас создавать аппарат исследования и набор концепций так, чтобы они порождали лишь материальные объяснения, какими бы парадоксальными и загадочными они ни казались непосвященным. Более того, такой материализм абсолютен, ибо мы не можем допустить божественное в свои владения.

Эту цитату принялись с удовольствием распространять и креационисты, и богословы, поскольку, на первый взгляд, она наглядно демонстрирует узость кругозора ученых, которые отказываются признавать хотя бы возможность сверхъестественного и нематериального.

Но Левонтин ошибался. Мы в принципе можем допустить божественное в свои владения; дело просто в том, что нам никогда не приходилось с этим божественным сталкиваться. Если бы, к примеру, сверхъестественные явления вроде исцеления посредством молитв, точных религиозных пророчеств и воспоминаний о прошлых жизнях проявлялись регулярно и достоверно, мы, возможно, были бы вынуждены отказаться от приверженности чисто естественным объяснениям. И действительно, иногда мы откладывали натурализм в сторону, чтобы принять некоторые из этих утверждений всерьез и попытаться их изучить. Из примеров можно привести экстрасенсорное восприятие и другие паранормальные явления, для которых нет никаких натуралистических объяснений.

Как ни печально, аргументы о том, что натурализм представляет собой научную догму, берут на вооружение и научные организации, не желающие портить отношения с религиозными людьми. Прогрессивные верующие могут быть полезными союзниками в борьбе с креационизмом, но примиренцы опасаются, что их отпугнет любое утверждение о том, что наука способна справиться со сверхъестественным. Лучше сохранять вежливый тон и делать вид, что наука по определению не может ничего сказать о божественном. Излишнюю заботу о чувствах верующих демонстрировал и Юджин Скотт, бывший директор в остальном достойной уважения антикреационистской организации – Национального центра научного образования:

Во-первых, наука представляет собой ограниченный способ познания, в котором те, кто ему следует, пытаются найти для естественного мира естественные объяснения. Наука по определению не может рассматривать сверхъестественные объяснения: если всемогущее божество существует, то у ученого нет возможности исключить или включить его в план исследования. Это особенно ясно в экспериментальных исследованиях: всемогущее божество невозможно «контролировать» (как сказал один шутник, «невозможно поместить Бога в пробирку, и невозможно держать его снаружи пробирки»). Так что если кто-то пытается объяснить некий аспект природного мира при помощи науки, то он по определению должен действовать так, будто никаких сверхъестественных сил не существует. Мне кажется, такой методологический материализм хорошо понимают эволюционисты.

Обратите внимание: Скотт утверждает, что натурализм есть часть определения науки. Но это неверно, ибо ничто в науке не запрещает нам рассматривать сверхъестественные объяснения. Конечно, если определить «сверхъестественное» как «то, что не может быть исследовано наукой», то утверждение Скотта становится тавтологически верным. В противном случае поверхностно и неверно считать, что Бог запретен, поскольку его невозможно «контролировать» или «поместить в пробирку». Любое исследование духовного исцеления или эффективности молитвы (которое при правильном проведении включает и контрольную группу), по существу, помещает Бога в пробирку. То же можно сказать об исследованиях небожественных сверхъестественных явлений вроде экстрасенсорного восприятия, призраков и внетелесных переживаний. Если предполагается, что нечто существует и оказывает ощутимое влияние на Вселенную, то это нечто попадает в сферу интересов науки. А сверхъестественные существа и явления вполне могут влиять на реальный мир.

Наконец, несовместимость методов науки и религии в конечном итоге порождает настоящую философскую несовместимость. Ученые постоянно полны сомнений и критично настроены, что заставляет их скептично относиться к любым притязаниям на истину (и это совсем не плохо). Если совместить такое отношение с основательностью натурализма, доказанной всей историей науки, и добавить к этому постоянные неудачи в поиске доказательств сверхъестественного, то получится следующая философия: поскольку нет никаких доказательств существования сверхъестественных сущностей или сил, хотя такие доказательства могли бы иметься, есть основания полагать, что этих сущностей и сил не существует. Такая позиция получила название философского натурализма.

Философ Барбара Форрест защищает связь между методологическим и философским натурализмом так:

В совокупности 1) доказанный успех методологического натурализма вместе с 2) большой массой знаний, полученных с его помощью, 3) отсутствием сравнимого метода или эпистемологии для познания сверхъестественного и 4) отсутствием вследствие этого каких бы то ни было убедительных доказательств существования сверхъестественного делают философский натурализм наиболее методологически и эпистемологически оправданной картиной мира.

Здесь-то философский натурализм и выигрывает, поскольку это содержательная картина мира, построенная на суммарных результатах методологического натурализма, – а с ним ничто не сравнится в обеспечении эпистемологической поддержки картины мира. Если знание хорошо ровно настолько, насколько хорош метод, при помощи которого оно получено, – а картина мира хороша ровно настолько, насколько хорош ее эпистемологический фундамент, – то философский натурализм как с методологической, так и с эпистемологической точки зрения более оправдан, чем любая другая картина мира, которую можно было бы совместить с методологическим натурализмом.