Николас де Ланж - Иудаизм. Древнейшая мировая религия

Пожалуй, причины следует искать не в области теологии, а в беспрецедентном масштабе разрушения и чрезвычайной жестокости убийств, не говоря уже о крушении надежд тех, кто возлагал упование на нравственный прогресс и ценности германской цивилизации. Тем не менее влияние этих событий на теологию было громадным. За первоначальным периодом относительного молчания, начиная с 1960-х годов, последовал неиссякаемый поток публикаций, посвященных проблемам, которые ставит Шоа перед еврейской верой. В большинстве из них характерный тон – недоумение.

Если учесть закат философской теологии в первой половине XX века, даже удивительно, сколь многих авторов взволновала проблема теодицеи (богооправдания): как согласовать столь великое зло с тем, что говорили философы о всемогуществе и всеблагости Бога? Естественно, напрашивается ответ, что согласовать эти вещи невозможно. Для средневековой философии такой вердикт был бы убийственным, однако для еврейской философии XIX – начала XX веков он не имеет особого значения. Герман Коген и Лео Бек считали, что почти никакие позитивные утверждения о Боге как высшей реальности невозможны. Соответственно рассуждать о божественном всемогуществе и его возможных границах бессмысленно: гораздо продуктивнее вести дискуссии о человеческой этике и ответственности. Неприкрытый натурализм Каплана и вовсе не оставляет места для дебатов о божественной ответственности. Каплан не видел в зле философскую проблему, а упоминал о нем лишь как об одном из аспектов человеческого поведения. Стало быть, обсуждение теодицеи в контексте Холокоста забило последний гвоздь в гроб классического философского иудаизма.

Этот вопрос можно сформулировать и в библейском ключе: почему всемогущий Бог, Творец и Промыслитель, Источник благости и любви посылает или попускает столь серьезное зло? Библия хорошо знакома с этим вопросом и дает один последовательный ответ: Бог не только всеблаг, долготерпелив и многомилостив, но и карает всякое зло. Он даже утопил все человечество (за исключением нескольких человек) во время потопа в наказание за грех, поразивший общество. Некоторые традиционно мыслящие авторы попытались применить эту логику и к Холокосту, однако без особых успехов. Казалось бы, все читали рассказ о Ное и потопе. И все-таки применить эти мерки к Холокосту современное сознание отказывается: неужели полтора миллиона младенцев и маленьких детей погибли жестокой смертью за свои грехи или за грехи родителей? А что получится, если сопоставить гипотетические грехи еврейских жертв с несомненными грехами нееврейских палачей? Даже Игнац Мейбаум, чьи размышления на эти темы наиболее близки библейскому духу, – в одной из своих проповедей он сказал, что Бог послал Гитлера, как в свое время Навуходоносора, чтобы разрушить Иерусалим, [110]– не говорил, что жертвы Холокоста сами виноваты. Создается впечатление, что после Шоа этой грубо механистической библейской теологии пришел конец.

Но разве ее не отринули уже давно читатели чуткие и тонкие? Некоторые теологи отмалчивались или апеллировали к непознаваемости путей Божиих. Скажем, Хешель писал так, словно богословия Холокоста вообще не существует, хотя его собственная жизнь чуть не была разрушена Холокостом, и многие члены его семьи погибли [111]. Отдельные авторы (в частности, Элиэзер Берковиц [112]) взяли на вооружение концепцию «сокрытия Лика» («хестер паним»): временами Бог как бы отходит от человеческих дел, чтобы люди полностью вкусили плоды своей свободы, будь-то во благо или во зло. В целом это вариация на тему известной философской уловки со свободой воли: Бог дает человеку свободную волю, а это неизбежно предполагает ограничение божественного могущества. Впрочем, теисты в большинстве своем не в восторге от подобной апологетики: ущемляется учение о Промысле Божием, да и вообще, как мы тогда можем говорить, что Бог печется о нас, если он отказывается заступиться в момент нашей максимальной нужды?

А что же Мартин Бубер, чье представление о Боге как о «вечном Ты» ознаменовало решительный отход от теологии прежних времен (поскольку любой разговор о божественных атрибутах превращает Бога из «Ты» в «оно»)? Ему пришлось подкорректировать свои взгляды. В самом деле, если Бог именуется «Я-буду-там», почему Он отсутствовал во время Холокоста? Бубер стал говорить о затмении Бога. Если нам трудно смириться с отсутствием любящих родителей, когда мы нуждаемся в них, нам еще труднее принять отсутствие Бога. Наша задача состоит не в том, чтобы объяснить его, а чтобы научиться преодолевать его, поддерживать отношения с Богом, невзирая на кажущееся предательство этих отношений.

До сих пор никакая новая теология, возникшая из размышлений о Шоа, не может сравниться по дерзновению и воздействию ни с учением библейских пророков, которые проповедовали после катастрофы вавилонского плена, ни с учением раввинов после разорения Израиля римлянами, ни с лурианской Каббалой, которая возникла после испанской Реконкисты. Правда, выводы делать преждевременно: слишком мало времени прошло. У авторов первых поколений после Холокоста доминировали тема утешения и призыв сохранять верность еврейским ценностям. Глубокая ностальгия Абрахама Джошуа Хешеля («Земля Господня»), уверенность Игнаца Мейбаума («Еврейский дом») и слова Эмиля Факенхайма о голосе из Освенцима, повелевающем евреям выжить, – все это тем или иным образом выражает отказ «предоставить Гитлеру посмертную победу» (Факенхайм). [113]Сейчас уже делаются попытки преодолеть тупик богословия после Холокоста, но основные прорывы еще впереди.

Хотя реального прогресса в обсуждении центральных проблем еврейской теологии пока не достигнуто, появилось много нового в более частных вопросах. Эти разработки вызывают широкий интерес и в конце концов несомненно вольются в мейнстрим.

Такая судьба уже отчасти постигла феминистскую теологию, которая всерьез возникла в 1970-е годы в ходе попыток преодолеть подчиненный статус женщин в иудаизме. Разговор шел главным образом о патриархальных образах Бога в богослужении (Отец, Царь, Судья). Как часто бывает в теологии, мало-помалу выяснилось, что проблематика носит намного более широкий и глубокий характер, чем думали первоначально. В настоящее время дискуссия идет уже не только о «половой принадлежности» Бога, но и вообще о природе и деяниях Бога (если смотреть на них с феминистской точки зрения). Удалось прояснить некоторые недоразумения, в частности, понять чисто метафорический и образный характер библейских и богослужебных образов (хотя это не вполне снимает их проблематичность), а также возможность самых разных путей обращения к Богу. Феминистки ввели в активное использования некоторые древние образы Бога (Мать, Кормительница) и делают акцент на женском поле Шехины [114].