Блаженный Августин - Исповедь

Услыши, Боже, молитву мою, да не изнеможет душа моя под пестунством Твоим; и я не престану исповедовать перед Тобою и славить неизреченное Твое ко мне милосердие, которое явил Ты мне, изведя меня от всех пребеззаконных путей моих; превыше всех тех обольщений, которыми я увлекался; и я возлюблю Тебя всем существом моим и предамся Тебе всецело, и Ты избавишь меня от всякого искушения навсегда. Ибо Ты, Господи, Ты – Царь мой и Бог мой, Тебе и должно служить все, чему только выучился я полезному в детстве своем, – Тебе должно служить все, что и говорю, и пишу, и читаю, и считаю, так как Ты, когда я занимался чем-нибудь суетным, вразумлял меня и прощал мне мое грешное удовольствие при этих суетных занятиях. Много и полезного вынес я из отроческого учения, а много и такого, что относится уже к предметам превыше суетных: в этом и состоит безопасность пути для отроков.

Но – увы! Кто устоит перед силой нравов и обычаев человеческих? Она, вечно властвуя, постоянно увлекает детей Евы в море великое и страшное, где едва спасаются и на кораблях. Не этою ли силою и я увлеченный читал о Юпитере и громовержце, и прелюбодее? И как то и другое несовместимо, то придумано оно, конечно, для того, чтобы действительному любодеянию иметь опору для подражания, прикрываясь мнимым авторитетом громовержца. И чей трезвенный слух из призванных учителей не оскорбится, слушая человека – своего собрата, когда он во всеуслышание говорит: «Все это выдумал Гомер, и свойства человеческие приписал богам; но я лучше хотел бы, чтобы свойства божеские были приписываемы нам» 2. Но вернее можно сказать, что это выдумал скорее он сам, приписывая в тоже время людям порочным свойства божественные, чтобы пороки не считались пороками, и чтобы всякий, кто ни делал бы их, казался подражающим не людям грешным, но богам небожителям.

А между тем в тебя, адский водоворот, стремятся сыны человеческие и платят еще за твою науку; притом смотрят на это, как на великое дело, так что все это совершается публично, в открытых местах, под покровительством законов, обеспечивающих учителей наградами и постоянным содержанием. Указывая на все это, с гордостью говорят: здесь изучается искусство слова, здесь приобретается красноречие, столь необходимое для убеждения и взаимного объяснения. Да, действительно, мы не понимали бы этих слов: золотой дождь, недра, высота сводов небесных и тому подобные выражения, какие начертаны там, если бы Теренций не вывел на сцену порочного юношу, который, рассматривая какую-то написанную на стене картину (изображавшую, как Юпитер нисшел в недра Данаи каким-то золотым дождем, как он через это соблазнил ее), – представлял при этом себе в Юпитере пример разврата. И смотри же, как этот юноша разжигает в себе похоть, как бы по указанию самого бога. «И какого бога?», – замечает Теренций. «Бога – потрясающего громами своды небесные. И мне ли, человеку пресмыкающемуся на земле, не делать того же? Да, я это сделал, и сделал это тем охотнее» 3. Конечно, слова эти, по причине своего порочного содержания, не разъясняются, но они внушают смелость к совершению пороков. Я не обвиняю слова, как сосуды избранные и честные, но обвиняю греховный напиток, которым напаяют нас из них безумные учители; и если бы мы не стали пить этого напитка, то они стали бы наказывать нас, не слушая никакого здравого оправдания. А между тем, Боже мой (перед взором Твоим мне можно смело воспоминать об этом), я несчастный охотно, даже с удовольствием изучал все это, и за то называли меня мальчиком, подающим добрые надежды.

Дозволь мне, Боже мой, сказать нечто и об уме моем, – Твоем даре, на какие тратил я его нелепости. Мне часто давали дело, довольно тревожное для души моей, заставляя меня то обещанием наград, то угрозою наказаний произносить слова Юноны, как она гневалась и скорбела, когда не могла отвратить от Италии вождя тевкров (троянцев). Я никогда не слыхал, чтобы Юнона говорила что-нибудь подобное, но мы должны были идти по следам поэтических вымыслов и рассказывать свободною речью то, что поэт говорил стихами. И чем кто сообразнее с положением представляемого лица выражал в себе страсти гнева и скорби, словами точь-в-точь передающими мысли, тем более заслуживал он ободрения и похвал. Что мне из этого, о, истинная жизнь моя, Боже мой, что мне рукоплескали, когда я декламировал, и восхваляли меня перед многими сверстниками и товарищами? Не все ли это дым и ветер? Неужели ничего не было иного, в чем бы можно было мне упражнять свой ум и язык? Хвалы Твои, Господи, хвалы Твои, посредством упражнения в божественном Писании Твоем, могли бы составить наилучшую победу и торжество для души моей, и я не сделался бы через суетные занятия нелепостами постыдною добычею властей воздушных, коим, как духам падшим, приносятся жертвы не одним способом, а многоразлично.

Что же удивительного, если я по увлечению вдавался в такую суету и удалился от Тебя, Боже мой, когда мне представляли в пример таких людей, которых порицали и осмеивали в то время, как они о делах своих, и не дурных, выражались с примесью варваризмов и солецизмов, а напротив того хвалили и превозносили их, когда о собственных пороках рассказывали изящно и увлекательно, чистою и правильною речью, – и представляли их конечно для того, чтобы в первом случае не подражать, а во втором подражать им? Ты видишь это, Господи, и хранишь молчание, долготерпеливый, и многомилостивый, и истинный. Неужели и всегда будешь хранить такое молчание? И ныне Ты изводишь из сей ужаснейшей бездны душу, ищущую Тебя и жаждущую утешения Твоего, – душу, взывающую к Тебе: внемли, Господи, гласу моему; Тебя призываю, помилуй меня и услыши меня; сердце мое говорит перед Тобою Твое слово: «ищите лица Моего»; и я ищу лица Твоего, Господи (см. Пс. 26, 7, 8; Зах. 13, 9). Ибо от лица Твоего удаляются те, которые пребывают во тьме греховной, и удаление от Тебя, равно как и возвращение к Тебе, измеряется не расстоянием мест и не числом шагов. Так, разве поминаемому в притче сыну Твоему младшему нужны были кони и колесницы или корабли, разве улетал он на крыльях ветра или сам своими ногами совершал путешествие, чтобы в недалекой стороне, живя распутно, расточить часть свою, которую Ты дал ему, когда он удалялся, оставляя Тебя? Мил Ты был ему, когда выделял ему часть его; но стократ милее стал Ты для него, когда он возратился к Тебе в нужде (Лк. 15, 12–32). Поэтому, удаление от лица Твоего состоит именно в похоти страстей, или, что тоже, во тьме греховной.

Виждь, Господи Боже, виждь и потерпи, что видишь, как тщательно сыны человеческие соблюдают законы букв и слогов, передаваемые им преемственно от их учителей, а принятые от Тебя раз и навсегда неизменные законы вечного спасения оставляют без внимания. Если бы кто из преподающих общепринятые правила звуков произнес, вопреки грамматике, без придыхания первого слога слово: ото вместо homo, то он подвергся бы за это большим преследованиям, чем в том случае, когда бы он, вопреки Твоим заповедям, возненавидел самого человека, будучи человеком. Как будто каждому человеку ненавистнее его противник, чем сама ненависть, и как будто он этою ненавистью больше вредит своему противнику, преследуя его, чем самому себе, питая в сердце своем эту ненависть. И действительно, законы слова не глубже законов совести напечатлены у нас: не делать другим того, чего себе не желаем. О, как Ты неисследим в Своих непостижимых судьбах, Боже единый великий, по непреложному закону Своему, помрачающий карательными ослеплениями противозаконные пожелания наши! Когда человек ищет славы в красноречии, то, предстоя перед судьею, окруженный множеством народа, преследуя неумолимою ненавистью своего соперника, он со всей осторожностью бережется, чтобы не сделать какой-нибудь погрешности в языке 4, а не старается предохранить себя и не страшится, в сумасбродстве и неистовстве, убить собрата своего среди собратов.