Йен Макдональд - Бразилья

Квинн уже сидел в своей пироге. Команда состояла из иезуита, облаченного в белые одежды индейца, чье лицо покрывали оспины, и огромного негра. Остальную часть лодки занимали маниока и бобы. Флотилия Фалькона, куда более впечатляющая, качалась на волнах: каноэ с тентом для самого географа, три для его помощников, пять для багажа, еще три для провианта, и в каждой рабы из племени манао.

– Отличное утро, слава Богу! – крикнул Квинн на французском. – Не могу дождаться отплытия!

– Вы путешествуете налегке, – заметил Фалькон, спускаясь по лестнице.

Река разливалась в ночное время, и доски наспех проложили по уже потрескавшейся грязи, но все равно несколько последних шагов до каноэ пришлось пройти по хлюпающей жиже.

– Это лучшее, что можно было купить за легендарное золото иезуитов?

– Лодка легкая и быстрая, – сказал священник по-португальски. – Уверен, лучше три добровольца, чем целый флот рабов.

Чернокожий парень широко улыбнулся. Фалькон с решительным видом прошел по раскачивавшемуся каноэ до своего места в центре, под навесом из хлопка. Он чувствовал безмолвные насмешки своей команды и слышал громкий смех маленького экипажа Квинна. Осторожно опустился на плетеный стул, навес скрывал его от насекомых и издевок. Фалькон взмахнул платком:

– В путь.

Золотая река разлеталась монетками света, когда весла ударяли по воде и выныривали обратно. Географ крепко сжимал подлокотники, когда волны из-под носа поднимались по бортам. Секундный страх, а потом его флотилия выстроилась вокруг, гребцы начал работать веслами в бессознательной гармонии, и строй в форме стрелы вышел в Риу-Негру.

Пирога Квинна, маленькая, легкая и хрупкая, будто листок на воде, рванула вперед. Фалькон отметил, с какой легкостью массивное тело иезуита, несмотря на ужасный удар, который ему недавно нанесли, приспособилось к ритмам гребцов. Француз не смог побороть детский порыв и помахал Льюису платком, на что тот ответил широкой, беззаботной улыбкой.

Время стерлось вместе с бурлящим потоком. Когда Фалькон выглянул из-за своего навеса, то Сан-Жозе-Тарумаш уже исчез из виду за изгибом реки, столь незначительным, что ускользнул даже от натренированного взгляда географа, и теперь стены зелени, казалось, смыкались за его спиной. Вопреки воле и здравому смыслу Фалькон понял, что в него вселяется дух реки. Он проявился в спокойствии, нежелании двигаться, брать что-то из инструментов, которые Фалькон разложил перед собой, дабы измерять солнце, пространство и время, и вообще принимать хоть какие-то решения, после которых его мысли и воля кругами разошлись бы по черной воде. Крики птиц и животных под пологом леса, брызги речной жизни, взмахи и удары весел, плеск воды о корпус – все это казалось ему партиями большого хора, которые в сумме давали колоссальную, космологическую тишину. Неподвижные спирали дыма из-за зеленой полосы леса, поселения на берегу, приземистые конусы церквей, деревянные кресты, возведенные еще до них, оживленное речное движение, участники которого приветствовали путников, махали руками и улыбались, – все это было столь далеко от него, будто нарисовано акварелью на бумаге, а сам Фалькон стал дождевой каплей, сбегающей по стеклу. Его руки должны были измерять, рисовать, чертить карты, делать аннотации, но вместо этого вцепились в борта каноэ, загипнотизированные рекой, и так проходил час за часом.

Это наваждение нарушил Квинн. Его пирога вырывалась вперед час за часом, пока не стала казаться комаром на поверхности воды. Там, где русло разделяла коса островков, иезуит велел своим гребцам развернуться поперек и ждать посередине реки. Дрейфуя в сторону фаланги [172] Группа людей, объединенных общими интересами. Фалькона, Льюис трижды обеими руками поднял весло над своей головой. В тот же момент все гребцы флотилии Фалькона остановились. Импульс был потерян, и безжалостная рука Риу-Негру подхватила лодки, развернула, рассеяла их строй, превратив в полный хаос.

– Гребите, олухи! – крикнул Фалькон Журипари своему переводчику из племени манао. – Вели им грести, немедленно!

Тот хранил молчание, весла не двигались. Фалькон стукнул по спине раба, который стоял на колене [173] В каноэ гребут стоя на одном колене. непосредственно рядом с ним. Невольник воспринял удар так же равнодушно, как кряжистое лесное дерево. Квинн и его команда проворно подплыли к дрейфующим каноэ. Он приблизился к орущему и бранящемуся французу:

– Простите, друг мой, но дальше вы со мной не поедете.

– Что вы сделали? Что за бред? Какой-то жалкий иезуитский заговор!

– Скорее легендарное иезуитское золото, о котором вы упоминали, доктор. Наш орден никогда не боялся наживы, в отличие от некоторых других. Но дальше нам не по пути, доктор Фалькон. Впереди раскинулся архипелаг Анавильянас. Как говорит Мануэл, это не нанесенный на карту лабиринт подвижных отмелей и лагун. Я велел вашей команде разбить лагерь на одном из островов на пять дней. За это время я так сильно оторвусь от вашей экспедиции, что вы меня никогда не найдете. Мой друг, вам небезопасно ехать со мной, и, по правде сказать, моя собственная миссия может вынудить меня на такие поступки, которые не должен видеть никто со стороны. Однако небезопасно вам было и оставаться в Сан-Жозе-Тарумаше, а на архипелаге вас никто не найдет. – Квинн поднял меч Фалькона со дна пироги и протянул французу – Это ваше оружие, не мое, если у меня его не будет, по милости Божьей, то не возникнет соблазна воспользоваться им. – Он бросил клинок, Фалькон поймал его двумя руками, каноэ качнулись на спокойной воде. – Споры бесполезны, мой дорогой друг, с властью и золотом иезуитов не поспоришь. – Квинн кивнул своему проводнику-индейцу, весла ударили по воде, и пирога двинулась прочь от беспомощного француза. – Должен признаться, я совершил еще одно преступление против вас, доктор, хотя, раз я вернул ваш меч, это по сути всего лишь сделка. Ваш Механизм Управления на этой земле стал бы самым ужасным из мыслимых средств порабощения. Простите, я извлек его из багажа вместе с планами. Адское изобретение!

– Квинн, Квинн! – закричал Фалькон. – Что вы сделали с Механизмом, вероломный священник?

– Поищите меня где-нибудь в устье Риу-Бранку! – отозвался тот, и река стала разносить их, пока пирога, крошечная и хрупкая на фоне зеленой стены варзеа, не затерялась среди узких грязных каналов.

Только внезапное хлопанье крыльев летящих птиц, тихий плеск выпрыгивающей рыбы или солнечный блеск в алмазной россыпи капель, поднимающихся от ударов весел, выводили отца Квинна из восторженного оцепенения. Тогда он осознавал, что провел часы в задумчивости реки. Он перестал считать дни после того, как расстался с Фальконом в Анавильянасе. Утро следовало за утром, как нить жемчуга: рассветный хор леса, потом забег по туманной воде и мерный плеск весел, пожирающий время, простое таинство физического труда. Нет ни необходимости, ни желания говорить. Никогда за время благочиния и духовных упражнений Квинну не удавалось раствориться в чем-то так легко и всецело. Ленивое скольжение жакаре [174] Широкомордый кайман. по воде; капи-бары бросаются врассыпную, когда пирога входит в болотистое поперечное русло фуру между двумя рукавами реки, их носы и маленькие ушки торчат над поверхностью; тукан летит над гладью с каким-то птенчиком в клюве, а за ним гонится ограбленная мать. Один раз – он это себе вообразил или же правда видел? – огромные надменные глаза одинокого ягуара, который устало прилег у соляного источника. Бездумные движения животных были сродни машинальной покорности его мышц веслам. В телесности крылось подлинное подчинение собственной личности.