Орсон Скотт Кард - Ксеноцид

«Я ксенолог, – напомнил он себе. – Моя жизнь посвящена общению с иными формами жизни. Я стоял и смотрел, как Эндер живьем потрошит Человека, и даже глазом при этом не моргнул, потому что я бесстрастный ученый. Может быть, иногда я слишком отождествляю себя с объектами своих исследований. Но мне никогда не снились кошмары, они никогда не мерещились мне в тенях».

Однако он не сдержался и выскочил из материнского дома за дверь, потому что в поросшем травою поле, в ярком солнечном свете воскресного утра не нашлось бы такой тени, в которой мог укрыться жукер, выжидая подходящего момента, чтобы накинуться на него.

«Интересно, как себя чувствуют остальные? Королева Улья – не насекомое. Она и ее народ – теплокровные создания, как и пеквениньос. Они дышат воздухом, они потеют, как и прочие млекопитающие. Может быть, строением своего тела они и напоминают переходное звено между насекомыми и другой, более развитой расой, подобно тому как мы походим на лемуров, землероек и крыс, но они создали яркую и прекрасную цивилизацию. Или, возможно, темную и прекрасную. Мне следует взглянуть на них глазами Эндера – с уважением, с благоговением, с любовью. А я? Вот разве что выдержал встречу от начала и до конца.

Не может быть никаких сомнений в том, что Королева Улья – раман, она способна понять и принять нас. Вопрос в том, способен ли я понять и принять ее. А ведь наверняка не я один такой. Эндер оказался абсолютно прав, когда решил держать в секрете существование Королевы Улья от большинства граждан Лузитании. Если бы они встретились с ней лицом к лицу так, как я, или хотя бы одним глазком взглянули на жукера, страх охватил бы всех без исключения. Страх передавался бы, как болезнь, от одного к другому до тех пор, пока… пока не случилось бы непоправимое. Что-то очень плохое. Что-то чудовищное.

Может быть, это мы варелез. Может быть, идея ксеноцида просто свойственна человеческому сознанию, тогда как прочие разумные существа избегли этой напасти. Может быть, для всей Вселенной будет лучше, если десколада вырвется на свободу, распространится по всем обжитым людьми планетам и уничтожит нас всех до единого. Может быть, десколаду создал сам Господь Бог, и это его ответ на наше несовершенство».

Миро очнулся от размышлений, когда едва не ударился лбом в дверь собора. На улице еще царила утренняя прохлада, поэтому двери храма были распахнуты настежь. Месса только-только началась. Миро, с трудом ковыляя, пробрался внутрь и опустился на одну из задних скамей. У него не было никакого желания общаться сегодня с Христом. Он просто нуждался в обществе людей. Он нуждался в их присутствии. Миро встал на колени, перекрестился, да так и замер, склонив голову и вцепившись в край скамьи перед собой. Он бы с удовольствием помолился, но в «Pai Nosso» [12]не нашлось ничего такого, что помогло бы ему справиться с припадками страха. «Хлеба насущного дай нам сегодня? Прости прегрешения наши? Да воцарится царствие Твое как на земле, так и на небесах. Вот это было бы здорово. Царство Божие, где лев мирно уживается с ягненком».

Он вспомнил о видении, которое когда-то явилось святому Стефану: Сын Человеческий, стоящий одесную Бога [13]. Вот только по левую руку восседал кто-то еще. Небесная правительница. Не Святая Дева Мария, но Королева Улья, а из ее яйцеклада капала желтоватая слизь. Миро судорожно сцепил руки перед собой. «Боже, отведи это видение от меня. Изыди, враг рода человеческого».

Кто-то подошел и опустился рядом с ним. Миро не осмелился открыть глаза. Затаив дыхание, он ожидал какого-нибудь звука, который позволил бы заключить, что его сосед относится к человеческому роду. Но шорох одежды с равным успехом мог на поверку оказаться хитиновыми крыльями, царапающими затвердевшую грудину.

Он силой изгнал ужасное видение. И открыл глаза. Краем глаза Миро заметил, что рядом с ним стоит кто-то коленопреклоненный. Судя по изяществу руки, по цвету рукава платья, это была женщина.

– Ты не сможешь все время прятаться от меня, – прошептала она.

Голос принадлежал не ей. Слишком сиплый. Голос, которым воспользовались сотни тысяч раз с тех пор, как он в последний раз слышал его. Голос, который напевал колыбельные малышам; голос, стонущий в порывах любви; голос, зовущий детей идти домой. Голос, который когда-то давным-давно, когда Миро был совсем молод, признался ему в вечной любви.

– Миро, если бы я могла взвалить на себя твой крест, я бы непременно так и поступила.

«Мой крест ? Неужели это то, что я несу, – тяжелое и постоянно мешающее, пригибающее к земле? А я-то думал, что это мое тело».

– Я не знаю, что сказать тебе, Миро. Я долго тосковала по тебе. Иногда, мне кажется, я тоскую по тебе и сейчас. Потерять тебя – в качестве надежды на будущее, я имею в виду, – было наилучшим выходом из положения, вот что я потом поняла. У меня хорошая семья, хорошая жизнь, и ты когда-нибудь обретешь то же самое. Но потерять тебя как друга, как брата – это было невыносимо. Я чувствовала себя покинутой, я не знаю, как я справилась со всем этим.

«Лишиться тебя как сестры было совсем не трудно. У меня хватает сестер».

– Ты разбиваешь мне сердце, Миро. Ты так молод. Ты не изменился – с этим трудно свыкнуться. За тридцать лет ты ни капли не изменился.

Миро больше не мог сохранять молчание. Он заговорил, по-прежнему не поднимая головы. И заговорил слишком громко для середины мессы.

– Да неужели? – почти выкрикнул он.

Он поднялся на ноги, ощущая на себе любопытные взгляды оборачивающихся людей.

– Неужели? – Голос его застревал в гортани, превращался в неразборчивое мычание, но Миро ничего не мог с собой поделать. Покачнувшись, он выбрался в проход и наконец обернулся к ней. – Ты таким меня запомнила?

Она потрясенно смотрела на него. Что же ее так потрясло? Невнятная речь Миро, его корявые движения? Или он просто не оправдал ее надежд, не превратил их встречу в сцену долгожданного примирения из дешевого романчика, которую она рисовала себе последние тридцать лет?

Ее лицо практически не постарело, но это была и не Кванда. Женщина средних лет, располневшая, с морщинками у глаз. Сколько же ей сейчас? Пятьдесят? Почти. Что этой пятидесятилетней женщине от него надо?

– Я даже не знаю тебя, – сказал Миро.

Прихрамывая, он добрался до двери и вышел в солнечное утро.

Он пришел в себя, когда без сил свалился в тени какого-то дерева. Кто это, Корнерой или Человек? Миро попробовал вспомнить – ведь он покинул эти места всего несколько недель назад, не так ли? Но когда он улетал, дерево Человека невысоким росточком поднималось над землей, а теперь оба дерева выглядели примерно одинаково, и он никак не мог припомнить, где же был убит Человек – выше по склону от Корнероя или ниже? Впрочем, это не имело значения – Миро было нечего сказать деревьям, а у них не было ничего, что можно было бы поведать ему.