А. Дж. Риддл - Ген Атлантиды

Я веду своих людей через тоннель, держа перед собой свечу. Мы почти пришли, но я останавливаюсь, подняв руки кверху, и подначальные, спотыкаясь, наталкиваются на меня сзади. Послышалось или на самом деле? Я втыкаю свой камертон в землю и наблюдаю за ним, ожидая вердикта. Если он завибрирует – немцы ведут подкоп где-то поблизости. Мы уже бросили два прохода из страха наткнуться на них. Второй мы подорвали под ними – хочется уповать, остановив их продвижение.

Камертон не реагирует. Я сую его обратно в свой инструментальный пояс, и мы бредем дальше во тьму, отбрасывая в свете свечи призрачные тени на земляные и каменные стены. На головы нам сыплется пыль и камешки.

А потом непрестанный дождь грязи прекращается. Задрав голову, я поднимаю свечу, пытаясь разобрать, в чем дело. Оборачиваюсь и кричу: «Назад!» – в тот самый миг, когда потолок проваливается, и в дыру вторгается сущий ад, задув слабенький огонек свечи. Меня швыряет на землю, упавший валун сокрушает мне ногу, и я почти теряю сознание.

Немцы приземляются на ноги, едва ли не мне на голову, и тут же открывают стрельбу, прикончив двоих моих подчиненных на месте. Дульные вспышки их пулеметов и вопли умирающих – единственное, что позволяет мне ориентироваться в этой бойне.

Выхватив пистолет, я стреляю по ним в упор, убив первых двоих – то ли подумавших, что я убит, то ли не заметивших меня в темноте. В дыру врывается все больше людей, и я стреляю и по ним тоже. Пять, шесть, семь из них мертвы, но их веренице нет конца, целый полк готов ворваться через тоннель в тыл союзнических войск. Предстоит резня. Патроны у меня кончились. Отбросив пустой пистолет в сторону, я выхватываю гранату. Выдергиваю чеку зубами и швыряю изо всех сил в немецкий тоннель наверху, под ноги новой волне солдат. Тянутся две долгих секунды, пока они спрыгивают, с ходу стреляя в меня, а потом их сотрясает взрывом, обрушивая оба тоннеля вокруг меня. Меня придавило. Я не могу подняться, мне ни за что не выбраться, обломки душат меня, но внезапно я чувствую чьи-то руки…

Сестра милосердия утирает пот с моего лба, поддерживая мою голову.

– Они нас подстерегали… подобрались к нашему туннелю ночью… не было ни шанса… – говорю я, пытаясь объяснить.

– Все позади. Это просто дурной сон.

Я тянусь к ноге, словно прикосновение к ней прекратит колотящуюся боль. Кошмар не кончился. И не кончится никогда.

Испарина и боль усугубляются что ни ночь; она не может не заметить этого. И заметила. Белая бутылка у нее в руке, и я говорю:

– Только капельку. Я должен от этого избавиться.

Я делаю глоток, и чудище отползает в свою нору. А я наконец могу поспать по-настоящему.

Когда я пробуждаюсь, она рядом – вяжет в уголке на спицах. На столике около меня три стопочки с темно-коричневой жидкостью – дневной рацион насыщенного опиумом зелья, снабжающего меня морфином и кодеином, в которых я отчаянно нуждаюсь. Благодарение Господу. Испарина вернулась, и боль приходит вместе с ней.

– Я буду дома до заката.

Кивнув, я принимаю первую стопку.

Две стопки каждый день.

Она читает мне каждый вечер после работы и обеда.

А я лежу, время от времени вставляя глубокомысленные комментарии и остроумные реплики. Она смеется, а если я чуточку переступаю черту, она шутливо меня укоряет.

Боль почти терпима.

Одна стопка в день. Свобода!

Почти. Но боль не отступает.

Я все еще не в состоянии ходить.

Я всю жизнь провел в шахтах, в темных тесных пространствах. Но это мне несносно. Может, дело в свете или свежем воздухе, или в том, что я лежу в постели день за днем, ночь за ночью. Прошел уже месяц.

Каждый день, когда стрелки подходят к трем часам, я считаю минуты до ее возвращения домой. Мужчина, дожидающийся, когда женщина придет домой. Что наводит на вопрос о предпосылках этого утверждения.

Я настаивал, чтобы она бросила работу в госпитале. Микробы. Бомбы. Шовинисты. Я испытал все это. Она и слушать не хочет. Мне ее не переспорить. На ногу я встать не могу. Не могу даже просто поставить стопу на пол. А сверх того я потихоньку теряю рассудок, отпуская неуклюжие шутки о себе себе же самому.

Из окна я вижу, как она идет по дорожке. Который нынче час? Два тридцать. Она рано. И – с ней мужчина. За месяц, что я здесь, она ни разу не привела кавалера домой. Эта мысль еще ни разу не приходила мне в голову, и теперь сказывается на мне шиворот-навыворот. Я силюсь получше разглядеть их через окно, но не вижу. Они уже в доме.

Я лихорадочно расправляю постель и отталкиваюсь, преодолевая тупую боль, чтобы сесть в постели и выглядеть сильнее, чем на самом деле. Беру книгу и начинаю читать ее, держа вверх ногами. Поднимаю глаза и успеваю перевернуть книгу как надо, прежде чем Хелена переступает порог. За ней по пятам – усатый хлыщ с моноклем, облаченный в костюм-тройку, будто алчный пес на охоте.

– Ах, вы добрались до книжек. Что вы выбрали? – Она чуть подается ко мне, читает заголовок и чуть вскидывает подбородок. – Гмм, «Гордость и предубеждение». Одна из моих любимых.

Захлопнув книгу, я швыряю ее на столик, будто Хелена только что поведала мне, что та заражена чумой.

– Да, ну, такие вещи поддерживают человека. И я люблю… классику.

Мужчина с моноклем смотрит на нее с нетерпением. Готов продолжить визит – подальше от калеки в гостевой спальне.

– Патрик, это Дэмьен Уэбстер. Он прибыл из Америки повидать вас. И не говорит мне, по какому поводу, – она заговощицки приподнимает брови.

– Рад познакомиться, мистер Пирс. Я знал вашего отца.

Он вовсе не ухаживает за ней… Минуточку, он знал моего отца.

Похоже, Уэбстер понимает, что я в замешательстве.

– Мы телеграфировали в госпиталь. Вы не получили депешу?

Мой отец умер, но он пришел не из-за этого. Из-за чего же?

– Майор Пирс пробыл здесь месяц, – встревает Хелена, прежде чем я успеваю открыть рот. – Госпиталь каждый день получает огромное множество каблограмм. С чем вы пришли, мистер Уэбстер? – Ее тон становится строгим.

Уэбстер бросает на нее злобный взгляд. Вероятно, он не привык, чтобы женщина разговаривала с ним в подобном тоне. Пожалуй, ему не повредит еще толика подобного обхождения.

– По нескольким вопросам. И первый – имение вашего батюшки…

За окном птица садится на фонтан. Суетится, макает голову, поднимается и отряхивается от воды.

– Как он умер? – спрашиваю я, все не сводя глаз с птицы.

– Автокатастрофа, – говорит Уэбстер поспешно, будто торопясь разделаться с ненужной помехой. – Оба – и он, и ваша матушка – скончались мгновенно. Опасные машины, говорю я. Это было быстро. Они не мучились, уверяю вас. Итак…

Я ощущаю боль иного рода, сокрушительное чувство одиночества, пустоты, будто во мне разверзлась бездна, которую уже никогда не заполнить. Моей матери больше нет. Уже похоронена. Больше нам никогда не свидеться.