Станислав Лем - Хрустальный шар (сборник)

Он поднимался высоко в небо над Европой. В блеске погожего дня проплывали под ним широкие равнины. Куда ни глянешь, нигде нет и следа крестьянских наделов. Всюду бескрайние, волнующиеся нивы, местами пересекаемые лоскутами чернеющих лесов. Селения ничем не напоминали обычные деревни – скорее это были маленькие дачные городки с беленькими домиками, утопающими в цветах, с чистыми асфальтированными улицами, по которым, как жучки, двигались автомобили. За этими селениями тянулись поля без межей и границ. Как гусенички, ползали по ним электрические сельскохозяйственные машины. На горизонте время от времени что-то ослепительно сверкало. Пролетая над одним таким местом, президент увидел огромную башню с террасами без окон, а на ее вершине блестел, как венчик подсолнуха, пучок больших зеркал. Этот рефлектор еще и тем был подобен подсолнуху, что медленно двигался за солнцем, ловя его лучи…

«Это же коммунизм!» – подумал пораженный этим зрелищем президент и полетел дальше.

Внизу проносились белые и розовые поселки, холмы, покрытые виноградниками; над прудами, словно клубки разбросанного пуха, летали птицы. Полет продолжался уже много часов, он пролетел уже тысячу миль, и ему становилось все более грустно. Он пролетал над пригородными районами, миновал освещенные шоссе, потом тихие поселки, медленно погружающиеся в сон. Теперь полет продолжался в темноте: внизу проносились редкие россыпи огоньков – население спало; он один, пронизывая воздух, бодрствовал, исполненный душевной печали о падении мира. Наконец небо задрожало, звезды расплылись, в седой мгле вставал новый день. Край, над которым он теперь проносился, выглядел совсем по-другому, не так, как прежние места. Он весь выглядел как шахматная доска из полос и пашен, напоминал брошенный кафтан нищего, весь в заплатках: узкие кривые участки полей врезались друг в друга, словно застывшие в немой сцене борцы.

Появились селения с рассыпанными беспорядочно домишками, низкими и даже без окон, крытыми соломой. Их кровли были потрепаны бурями и ветрами. От этого вида сердце у президента остановилось, а потом начало биться громко и быстро.

Он напрягся, чтобы снизиться, и это ему удалось. Двигаясь над самой землей, он видел две длинных полосы верб, черных несуразных деревьев с обломанными ветками, стоявших по обе стороны грязной дороги, усеянной лужами, в которых отражалось дымное, затянутое облаками небо. Дорога уходила вдаль бессмысленными зигзагами.

На пашне у леса худая коровенка тянула плуг, за которым ступал парень в коротких портках и рубашке. Чуть дальше по дороге тащилась изнуренная кляча, тянувшая телегу. Возница, подбрасываемый на выбоинах, дремал, ежась от утренней прохлады. Президент летел дальше, и грудь его распирало от радости. Пролетая над этой польской дорогой и даже постанывая от восторга, он видел то ровные поля, то снова заболоченные, топкие, с купами тростника и аира, покрытые зеленоватой плесенью заросшие старицы; миновал полуразмытые дамбы, истлевшие мостки с прогнившими досками, клонившимися до самой земли, заилившиеся речушки. На большом поле бабы выстроились шеренгой и согнулись вдвое так, словно целовали землю. Президент снова посмотрел на дорогу, и слеза умиления замутила его взор. По грязной дороге ехал полицейский на велосипеде. Темно-синий мундир тесно облегал ядреные бока и ляжки представителя власти, а лицо, схваченное ремешком от фуражки, зарумянилось от служебного рвения. Браво крутя педали, он сурово смотрел из-под козырька фуражки, взглядом удерживая весь пейзаж в государственно-творческом порядке.

От этого вида ангельские хоры запели в груди президента. С благодарственным пением на устах он проснулся, вскочил с кровати и, как был, в одном белье, побежал в коридор, чтобы рассказать свой сон всему правительству.

Перевод Борисова В.И.

С того момента, когда на двенадцатом году нашего путешествия мы превысили скорость света, явно улучшилось настроение нашего главного астромотора Йюпюгюпия. Это было ясно видно по тому, как он расчесывал свою длинную светлую бороду специальным автоматическим приспособлением.

Мы все были на большом балу, который давал Совет астромоторов. Пьянящие звуки Девятой симфонии Бетховена вызывали в душах всех пассажиров «Геи» некую астрономическую грусть, которая четко контрастировала с веселым рычанием львов, подготовленных для этого вечера командой видеопластиков. Когда одно животное с хрустом съело родившегося на «Гее» двухлетнего сына математика Рамола, многие посчитали, что иллюзия зашла слишком далеко. Однако все разъяснилось, когда через минуту мальчик появился здоровым и невредимым, восклицая: «Подставьте вместо планетоидов Магелланово облако», – и тем самым внес сумятицу.

Оркестр прервал Девятую, танцы прекратились. Сильнейшие математики заскрипели искусственными мозгами: одним этим предложением гениальный ребенок подсказал им выход из ситуации, который они безуспешно искали на протяжении нескольких миллиардов туманностей.

Искусственное солнце на экране моей души уступило место искусственной луне и настоящей хандре. Медленным шагом я покинул бальный зал и остановился на краю зарослей фикуса, отделявших ледяные вершины созданного видеопластиками Памира от не менее искусственной реальности. В покрытой льдом расщелине стояла Цепеллия, жена Джимбира. Обратив голубые глаза к Млечному Пути, она делала вид, что мы незнакомы, – таково было соглашение, которого строго придерживались все жители «Геи».

Я приблизился к ней. Слова были излишни. Стремительным движением обнял ее за талию и почувствовал, как стала резко усиливаться дрожь в теле женщины.

«А ведь не линейно», – подумал я, возбуждаясь, но тут все мое естество охватила космическая слабость. На только что ионизированном экране моего мозга появилось осознание страшного: я забыл подзарядиться.

В этот момент услышал предупредительный свист. Это Джимбир приложил ко мне необычную силу ускорения.

Перевод Язневича В.И.

«Случаю, то есть особому расположению генов, было угодно одарить меня способностями, которые в двадцатом столетии соответствовали писательскому призванию. И призвание это было где-то на пограничье между искусством и наукой. Вот почему я обратился к научной фантастике, принимаемой, однако, смертельно серьезно, даже если это была фантастика на юмористический лад. Устройство моего духа мне было дано от рождения, на устройство мира я никакого влияния не имел. Таковы две random variables [180]исходно независимые переменные; у меня была возможность в известной степени коррелировать их».