Катрин Шанель - Потерянная, обретенная

Река тихо катит свои волны. Поздняя осень, вода холодна даже на вид. Я сажусь на прибрежные камни, подтыкая под себя полы плаща. Никаких мыслей у меня нет, но и возвращаться в приют не хочется. Лучше всего было бы сидеть тут, на берегу, а еще лучше – плыть по темной воде, словно Офелия. Эта мысль увлекает меня. Я встаю, и делаю шаг, еще один. Волна, как щенок, лижет носы ботинок. Я зажмуриваюсь.

– Ты промочишь ноги, – говорит Рене и отводит меня от кромки воды. – Что это тебе в голову взбрело? Ба, а что это у нас с личиком? Что с тобой такое?

– Я заболела, я умираю, – отвечаю, плача, и сгибаюсь вдвое от спазма в животе.

– Кто тебе сказал? Да с тобой еще вчера все было в порядке! Я же говорила, не надо было есть на ужин ту жареную колбасу. Она ведь так и сочилась жиром. Конечно, теперь у тебя живот схватило! Ну-ну, пойдем к сестре Мари-Анж, она даст что-нибудь из своих колдовских снадобий, и все пройдет.

Тогда я шепотом – в полный голос говорить и страшно, и стыдно, – рассказываю ей все. Рене сначала смотрит на меня округлившимися глазами, а потом – я вижу это! – старательно удерживается, чтобы не засмеяться.

– Не надо пугаться, дорогая, – ее глаза смеются, но голос очень серьезен. Больше того, она говорит сейчас так, словно не на два года меня старше, а на все двадцать, будто она не избалованная девчонка, которая до недавнего времени даже кос не умела себе заплести, а прожившая жизнь женщина. – Это бывает со всеми женщинами с определенного возраста. И будет происходить каждый месяц, поэтому… э-э-э… Поэтому оно так и называется. А монашки говорят, что это «проклятие». Но если попросту, то у тебя обыкновенные недомогания, а еще можно сказать «кардинал приехал»…

От неожиданности я даже перестаю держаться за живот:

– Кардинал?

Мне смешно.

– Ну да. У кардиналов же красные одежды. Пойдем, тебе не надо сейчас мерзнуть. Я знаю, что делать.

Отведя меня в дортуар, она скоро возвращается, приносит вату, бинты и эластичный пояс. Рене объясняет, как этим пользоваться, и мы совместными усилиями упаковываем меня в этот резиновый ужас. Конечно, не очень удобно, но на душе делается легко, и я больше не плачу. На целый день меня оставляют в покое, не нагружают работой, ни о чем не спрашивают, а сестра Мари-Анж походя сует мне в руку огромную конфету в кружевной бумажке. Мы съедаем ее с Рене на двоих. Внутри конфеты марципан.

Следующей же ночью Рене посвящает меня в тайну отношений между мужчиной и женщиной. В голове у нее чудовищная мешанина из сведений, любезно сообщенных распущенными горничными, дрянных романчиков и наблюдений, которые ей охотно предоставляла жизнь. Я же не поняла и половины из ее горячечного шепота, и хорошо. От того, что я услышала, осталось лишь недоумение: как это взрослые люди занимаются такими глупостями?

К счастью, недоумевала я недолго. В обители была небольшая, но хорошо подобранная библиотека. Сестры ничего не прятали и не запирали, просто некоторые книги ставили повыше, но недаром же я штурмовала в свое время высоченную стену! Мне ничего не стоило, взобравшись по полкам, словно по ступенькам, раздобыть «Трактат о физиологии» Лонге и «Описательную анатомию» Крювелье. Я не стала приносить их из библиотеки и читала их прямо там, как недавно читала в швейной мастерской модные журналы. В «Анатомии» были красочные иллюстрации, а «Трактат» их разъяснил. Не удовольствовавшись общими сведениями, я отыскала на той же полке «Гинекологию» де Куртю и «Родовспоможение» Пинара. Это довершило мое просвещение. Правда, так и осталось непонятным, почему ежилась и хихикала Рене, что такого жгучего и дурного может быть в зачатии и рождении. Правда, сами обстоятельства появления ребенка на свет меня шокировали. И женщины соглашаются на такие муки!

Невзирая на физиологическое взросление, во мне еще не пробудился пол. Именно поэтому сведения о зачатии и рождении кажутся мне не более щекотливыми, чем сведения о том, что в реках водится рыба, что они впадают в моря, что некоторые из них зимой покрываются льдом. Если бы я была чуть более наблюдательна, то и своим умом дошла бы до истины, наблюдая за кошками, жившими в обители. Да, признаться, и крестьянки из ближайшей деревни проявляют по весне не больше благоразумия, чем эти пушистые прелестницы. Прогуливаясь в роще под вечер, можно видеть, как то одни, то другие кусты начинают шевелиться, в них мелькают белые нижние юбки, а временами показываются и смущенные раскрасневшиеся физиономии.

Но все же откровенность подруги сослужила мне хорошую службу и в каком-то смысле была не менее полезна, чем ученые рассуждения Лонге, Крювелье, де Куртю и Пинара. Я больше не боялась Рене, мне удалось выйти из скорлупки, в которой я была заточена с самого рождения. И с той поры мы могли говорить обо всем, у нас уже не было секретов друг от друга. Она рассказала мне, что в саду дома на бульваре Осман ее мать, уже больная, закопала копилку дочери, тяжелый жестяной сундучок, набитый наполеондорами [3] Золотая монета в 20 франков. Выпускалась во Франции, в качестве средства оплаты, с 1803 по 1914 год. Стандарт монеты был введен Наполеоном I, который отменил прежнюю монетную стопу на основе луидора и установил стандарт золотого содержания. Название монета получила по первоначально изображавшемуся на ней профилю Наполеона Бонапарта. . Рене тоже в самом скором времени намерена вырваться из приюта, откопать копилку и зажить в свое удовольствие. Хорошо было бы подцепить богатого мужа и вовсе никогда не работать, а шляпки отделывать исключительно для собственного удовольствия!

А я рассказала ей, что моя мать жива, что у меня есть брат, который воспитывается в другом месте, и скоро мы поедем ее искать, станем жить вместе и будем счастливы. Слова о матери Рене пропустила мимо ушей, а Октавом заинтересовалась, забросала меня вопросами.

– А он красивый? Высокий? У него такие ж глаза, как у тебя? Ты представишь нас друг другу? У меня еще никогда не было знакомых юношей…

Я обещаю непременно познакомить Рене с Октавом, но чувствую, что ее вопросы, ее неожиданно взрослые смешки меня смущают. Почему я так давно не говорила с братом? Мы стали редко встречаться, отдалились друг от друга до такой степени, что я даже не могу вспомнить, как он выглядит. Знаю только, что он неизменно добр и зовет меня Вороненком…

Я засыпаю с тяжелым сердцем и гудящей, словно пчелиный рой, головой.

Мы едем на повозке через лес: я, Рене, Луиза и наш возчик дядюшка Маливуар. Едем в ближайший город под названием Рубе. Он большой, его называют городом тысячи труб, потому что в нем множество фабрик, в том числе текстильная и трикотажная. Там мы должны купить несколько штук материй и привезти в обитель. Все мы в приподнятом состоянии духа. Дядюшка Маливуар – потому что в его корзине припрятано несколько бутылок, которые он намерен наполнить у своего кума-кабатчика самой лучшей смородиновой наливкой. Я – потому что никогда не бывала так далеко и сроду не видела ничего, кроме сада, рощи, реки, полей, кладбища. Рене тоже взбудоражена поездкой – она рассчитывает купить перьев для отделки шляпы. Шляпа у нее только одна, и сейчас она украшена целой клумбой маргариток.