Роллан Сейсенбаев - Мертвые бродят в песках

– В область! – на ходу крикнул он шоферу. – В область сообщи!

А сам поскакал в сторону реки.

Омаш бредил. Время от времени сознание возвращалось к нему. Он открывал глаза, видел проползающих совсем рядом змей и снова терял сознание – теперь уже от ужаса, отвращения. Рядом – кто корчась от боли, кто тихо постанывая, пытались встать – рядом с ним было еще семнадцать ребят и совсем молоденькая учительница Жадыра. Змеи не нападали на людей, они торопливо уползали в пески – быть может, понимая, что не от этих жалких, корчащихся двуногих существ следует сейчас ожидать опасности… Нет, не от них.

– Омаш!..

– Отец… – прошептал Омаш, слабо улыбаясь. – Я… Я не хочу умирать…

– Ты не умрешь, сынок… Не умрешь…

Кахарман поднял сына на руки. Он стоял с сыном на руках – мимо них ползли и ползли змеи. И показалось ему вдруг, что река в ту минуту вышла из берегов, вся превратилась в этих черных, гнусных тварей и пошла войной на род человеческий.

Но все было проще. О, все было совсем просто. Но Кахарман пока этого не знал. Он не знал, что накануне химкомбинат в верховьях Сырдарьи спустил в реку особо ядовитый японский дефолиант. Семнадцать детей и два учителя из Караоя, чабан и его семья стали первыми жертвами зарождающейся катастрофы Синеморья.

Кахарман стоял с мертвым сыном на руках и пока еще не знал ничего этого.

Как, впрочем, и то, что к обоим берегам уже стало прибивать мертвую рыбу, что она уже начала разлагаться, что первый смрад, первое зловоние уже поднималось от воды, повергая всякого стоящего на ее берегу в пучину отчаяния…

Не спалось старому рыбаку Насыру, долго и беспокойно ворочался он в куцей, жесткой постели, все вздыхал и бормотал что-то неразборчивое. Плохо и мало спится человеку на старости лет; беспокоят воспоминания. Приходят из прожитой жизни и ворошат память тяжелые, трудные годы. А то вдруг лезут в голову всякие мелкие, забавные истории, вроде бы давно забытые. И кто разберет, почему так причудливо устроена человеческая память. Разве что сам Аллах…

Но ошибся бы тот, кто подумал, что Насыра мучают по ночам присущие его возрасту старческие хвори. Насыр был сильный, жилистый старик – в сущности, был он стариком без возраста. Только скуластое, смуглое лицо с печатью глубоких морщин говорило о том, что он уже долго живет на свете. Такие крепкие, будто бы полагающиеся только на свое натруженное тело и руки, старики узнаются сразу. Живые глаза Насыра смотрели на окружающий мир, на людей открыто и независимо. Насыр был скуп на слова, замкнут и сосредоточен, как, впрочем, многие в здешних местах. Но если кому удавалось разговорить Насыра, он вдруг оказывался чудесным рассказчиком. Особенно хорошо Насыр пересказывал легенды и предания. Неожиданно в голосе его, в интонациях появлялась мудрость, величавость. Старинные, давно вышедшие из употребления слова звучали загадочно, с тем оттенком превосходства над нынешними словами, который в точности определял меру неприязни старика к ним. Ибо «нынешние» казались ему и суетными, и легкомысленными, и слишком уж обиходными, что, пожалуй, тоже было причиной его неразговорчивости в обычной жизни. Никто его в такие минуты не перебивал, верно угадывая, что это было бы бестактно. Слушали молча, а внук Бериш глядел на деда открыв рот.

Сразу после войны в Коктенизе – Синеморье заново зажил рыбацкий колхоз. Председателем своим рыбаки выбрали Насыра. Война тоже оставила на нем свои рубцы, но смело выводил он рыбаков в море.

Эхе-хе, какие это были рыбаки… Калеки, потихоньку возвращающиеся с фронта, вдовые женщины да сироты – малолетки. Насыр вел горькую, шутливую арифметику. Вдова – полмужика, малолетки – четвертинки. Четвертинку к половинке, половинку к культяпке, культяпку к огрызку – вот и получался какой-никакой мужской отряд.

И добром отвечало море людям Насыра: хорошая шла рыба в старые, латаные сети колхозников. И хоть трудная была тогда жизнь, но не отчаивались люди; знали: от беды до радости – рукой подать, сегодня калечит, а завтра лечит…

А что же теперь? Словно бы разминулись счастье и несчастье. Словно бы решило теперь море помучать старика Насыра на закате его жизни, словно бы решило оно не дать спокойно умереть именно тому, кто всех больше, кто всю жизнь любил его верно и преданно: ему, именно ему в первую очередь отомстить за все людские прегрешения. Умирало море. Слишком много несчастья принес ему человек, – умирало и не сулило спокойной, честной смерти старику Насыру.

Не был силен старик в книжных премудростях, не больно-то умел выразить свои мысли, да и не было в нем каких-то особенных мыслей в те годы, когда все было хорошо. Несчастье заставляет человека рьяно думать. В последнее время мысли старого рыбака роились в замкнутом кругу. И сейчас – дремля, и просыпаясь, и вновь смежая веки, и снова просыпаясь, – думал он все о том же. Когда беда обрушивается на природу, она вступает в ответную борьбу. Сколько же гор исчезло с лица земли и народилось вновь со дня творения? Сколько морей? Что уж говорить про реки и речушки? А сколько людских жилищ было погребено под пеплом – и сколько возникло вновь? Все это было нужно самой природе – она сама и только сама знает, что творит.

Ну и глупый же человек произошел от Адама и Евы! Глупый и самоуверенный. С давних пор перестал почитать ее за мать: он стал ее покорять, множество раз непоправимо ошибаясь, со все большей и большей жестокостью. И как она ни была терпелива и доброжелательна, как всякая мать к своему неразумному дитяти, но теперь она начала противиться и все чаще мстить-его помыслам, его жестоким делам. Да и то ведь сказать: сам Бог благословил человека на мирную, разумную жизнь. Создав людей подобными себе, разве не сказал он им: живите, род ваш распространится по всей земле. Да будет все вашим – рыба в реке, птицы в небесах, обильные плоды, рожденные щедрой землей! Обладайте всеми богатствами земными! Однако… однако ж, странной оказалась эта щедрость. Бог, не поскупившись для человеческого чрева, мало дал ему разума. И если вчитаться в слова Корана, то не противоречит ли закону равновесия природы власть одного над другим? Не значит ли это, что со временем нарушится естественная последовательность природы? Не превратится ли это противоречие в непосильную ношу для нее? Не готовит ли она себе кончину, допустив такое: день за днем, год за годом?