Джон Ирвинг - Семейная жизнь весом в 158 фунтов

Иногда я козырял этим в разговорах с Уинтером:

– Неплохо, Северин, посвятить себя области, где изменения составляют один фунт за десять лет.

– А что твоя история? – отвечал он. – Сколько фунтов прибавила цивилизация? Думаю, около четырех унций со времен Христа и пол-унции со времен Карла Маркса.

Уинтер был образованным человеком, его немецкий был, конечно, безупречен, и преподавателем он был хорошим – при том, что далеко не всегда носители языка становятся лучшими учителями. И тренером он был хорошим, хотя получил эту работу случайно. Его взяли в университет как преподавателя немецкого, но он не пропускал ни одной тренировки и вскоре стал неофициальным помощником тренера – борца тяжелого веса из Миннесоты, который побеждал и в Большой Десятке, и в национальном чемпионате в то время, когда Уинтер выступал за Айову. Бывший чемпион-тяжеловес внезапно упал замертво от разрыва сердца, демонстрируя какой-то сложный прием.

– Сначала мне показалось, что он просто неправильно выполнил прием, – говорил Уинтер.

Оставшись посреди учебного года без тренера, кафедра атлетики предложила Уинтеру занять освободившееся место. Он признался Эдит, что это была его тайная мечта. Его команда продемонстрировала такие высокие результаты, что на следующий год он получил ставку главного тренера, вызвав лишь легкие пересуды среди тех, кто позавидовал его двойному заработку. Только его враги на кафедре иностранных языков и литературы могли заявлять, что Уинтер мало времени уделяет своим студентам из-за этой новой нагрузки. Но в лицо, естественно, никто ему этого не высказывал. Между тем изучающих немецкий стало намного больше, так как Уинтер обязал всех членов борцовской команды брать у него уроки немецкого.

Уинтер утверждал, что занятия борьбой помогают ему, преподавателю языка (он, правда, утверждал, что они помогают во всех его делах – так прямо и говорил, вслух, в разных компаниях, положив свою руку на тугую попку Эдит, толкая ее плечом, отчего та теряла равновесие и расплескивала содержимое бокала: «Борьба помогает мне абсолютно во всем!»).

Их взаимная привязанность казалась искренней, но странной. В первый вечер нашего знакомства по дороге домой мы с Утч, полные интереса к ним, обменивались впечатлениями.

– Боже, он выглядит как тролль, – сказал я Утч.

– Зато тебе явно нравится, как выглядит она, – сказала Утч.

– Он просто похож на огромного карлика, просто пародия.

– Я тебя знаю, – сказала Утч; она положила тяжелую руку мне на бедро. – Тебе нравятся женщины ее типа, тонкие лица. Порода – так бы ты сказал.

– У него почти нет шеи, – сказал я.

– Он очень симпатичный.

– Ты находишь его привлекательным?

– О ja. Очень, конечно.

– Конечно, очень, лучше сказать, – поправил я ее.

– Да, – сказала Утч, – а ты находишь привлекательной ее, правда?

– О ja. Очень, конечно, – сказал я.

Ее сильная рука сжала мое бедро, мы рассмеялись.

– Знаешь, – сказала она, – ведь всю еду готовил он.

Нужно заметить, что в приготовлении пищи Северин не был варваром, только в поедании ее. После ужина мы уселись в гостиной на софе, огибающей кофейный столик, и попивали бренди. Уинтер спокойно уминал фрукты и сыр, отрывал виноградины, налегал на груши. Бренди он перемежал с вином, оставшимся от обеда. Утч сидела сонная. Она положила босую ногу на кофейный столик, и Уинтер схватил ее за щиколотку, внимательно разглядывая икру, как будто это был кусок мяса, который следовало отделить от кости.

– Посмотрите на эту ногу! – воскликнул он. – Посмотрите на толщину этой щиколотки, на форму этой ступни!

Дальше он выдал что-то Утч на немецком, и она засмеялась, но при этом не была ни рассержена, ни смущена.

– Посмотрите на эту икру. Настоящая крестьянская нога, – сказал Уинтер. – Это нога полей! Это нога, которая обратит противника вспять!

Он опять заговорил по-немецки, ему явно нравилось сильное тело Утч. Она была ниже его – только пять футов шесть дюймов. У нее были округлые формы, крутые бедра, полная грудь, чуть намечавшийся животик и мускулистые ноги – крепенькая, никакого жира. Когда она стояла, на ее попе, как на кресле, вполне мог сидеть ребенок. Лицо – типичное для жителей Центральной Европы: высокие скулы, тяжелый подбородок и большой рот с тонкими губами.

Утч ответила что-то Северину по-немецки; было приятно слушать напевный венский диалект, но хотелось бы понимать, о чем они говорят. Он отпустил ее ногу, но она оставила ее лежать на столе.

Я взял свечу, дал прикурить Эдит, потом прикурил сам. Ни Утч, ни Северин не курили.

– Вы, как я понимаю, пишете, – сказал я Эдит.

Она улыбнулась мне. Конечно, я понял тогда, что это была за улыбка и куда мы все катимся. Только однажды я видел улыбку столь же самоуверенную. Пожалуй, Эдит улыбалась еще беззаботнее и обольстительнее, чем ангелочек по прозванью «Улыбка Реймса» на той открытке.

Не закончив подготовительной школы, Эдит Фаллер отправилась со своими родителями в Париж. Они были из нью-йоркских Фаллеров, и споров по поводу переезда не возникло; Эдит страшно обрадовалась, да и отец говорил, что не стоит тратить время на учебу, если есть возможность жить в Париже. Там она все же поступила в престижную школу, а когда родители возвратились в Нью-Йорк, она предпочла поездить по Европе. Потом Эдит вернулась в Штаты, и ее мать не без разочарования заметила, что девочка «губит свою естественную красоту всевозможными ухищрениями, только бы походить на писательницу». В течение двух лет учебы в колледже Сары Лоренс Эдит сохранила этот «писательский» стиль, что и было единственной причиной ее разногласий с родителями. Хотя на самом-то деле она выглядела точно так, как и во время путешествия по Европе; к писательству это не имело никакого отношения. Когда внезапно умер отец Эдит, она бросила учебу и приехала к матери в Нью-Йорк. Не желая дальше огорчать ее, она сделала все, чтобы вернуть свою «естественную красоту», и при этом обнаружила, что все равно может писать.

Эдит преуспела в поисках работы для матери – не то чтобы кто-либо из нью-йоркских Фаллеров нуждался в работе, нет, просто маме нужно было чем-то заняться. Один из поклонников Эдит возглавлял отдел комплектования в Музее современного искусства, и поскольку обе, и Эдит и ее мать, были почти дипломированными специалистами по истории искусства (ни та, ни другая, впрочем, так и не окончили колледжа), в этом отделе нашлась увлекательная работа на общественных началах – и вопрос решился просто.

У всех поклонников Эдит была интересная работа в той или иной сфере. Учась в колледже, она никогда не тратила времени на студентов; ее больше привлекало общество мужчин постарше. Тому, кто работал в музее, было тогда тридцать четыре, а Эдит – двадцать один.