Андрей Цаплиенко - Империя Четырех Сторон

– Наш мир, как женщина, которая всегда повернута к тебе лицом. Ты все время видишь красоту ее лица, но не замечаешь изъяны в ее фигуре. А когда начинаешь понимать, что она далека от идеала, тогда становится поздно.

– Для чего? – спросил Франсиско, отхлебнув вина.

– Для всего, – расхохотался Атауальпа.

«Нет, он не поэт, он циник, – подумал испанец. – А циник, вооруженный талантом поэта, слишком опасный партнер». С такими друзьями и врагов не нужно. А кто сказал, что Писарро и Атауальпа были друзьями? Один был интересен другому, вот и все. Один хотел выжить, другой разбогатеть, и выпитая вместе бутылка испанского вина не являлась знаком дружбы. Хотя, безусловно, Атауальпа дразнил любопытство Писарро. Как необычный экземпляр аборигена. Не больше.

– Однажды мы запретили письменность и придумали передавать сообщения с помощью кипу, обычных узелков, – сказал Атауальпа, по-прежнему глядя в звездное небо. – Кажется, что это было глупо?

Франсиско Писарро придал своему лицу выражение безразличия, хотя сам внимательно слушал правителя, делая поправку на не совсем правильное использование испанского языка.

– По правде говоря, мы не отменили наши письмена, мы их спрятали.

– А что мне до этого? – спросил Писарро. Вопросы туземной письменности нисколько не волновали командора.

Иногда Франсиско искренне сомневался в том, стоит ли вообще вести такие долгие разговоры с Атауальпой. Но интуиция подсказывала конкистадору, что он может извлечь немалую выгоду из любых слов, произнесенных вождем.

– Богатство. Власть. Знание. Что из этого набора ты бы хотел выбрать себе? – спросил Атауальпа.

– Мне хватит всего лишь богатства, – улыбнулся завоеватель.

– Ну, что ж, тогда подари мне свободу, и я открою тебе тайну империи Тавантинсуйу, которую ты наверняка хочешь знать.

Писарро умел контролировать свои чувства, в том числе и алчность:

– Послушай, Великий Инка. Тебя будут судить жестоким и беспощадным судом, откупиться от которого невозможно.

– Я попробую, ладно? – улыбнулся император.

Чинча очень хотел посмотреть, как люди Солнца будут судить Атауальпу. В этом, подумал архитектор, есть особая ирония неведомых сил. Мы называем Великого Инку сыном Солнца, и чужих воинов в блестящих шлемах мы тоже зовем людьми Солнца. Стилистически и логически получается, что между высшими творениями идет война, в которую вмешиваться не стоит. Но если не вмешиваться, то жизнь обычных человеческих созданий, не-солнечных, может очень круто измениться, причем, не так, как они бы сами этого хотели. Солдат, которого архитектор посвятил в план Верховного жреца, помог Чинче добраться до Кахамарки, где и содержался правитель. Путники выглядели, как обычные странники и попрошайки, такие десятками крутились возле бивуака людей Солнца. Ничем не выказывая своего особого положения, архитектор и воин дошли до небольшой постройки, в которой содержался вождь. Испанцы разрешили Атауальпе привезти в лагерь интервентов золото, и тот, позвав к себе верных людей, разослал в разные стороны наблюдателей.

Наблюдателем мог стать любой желающий. Вскоре Чинча разведал, что испанцы среди местного населения набирают группу носильщиков. Жители Кахамарки не торопились сотрудничать с людьми Солнца, и архитектор, как обычный пришлый бродяга, предложил свои услуги испанцам. А вместе с ним и солдат, который благоразумно спрятал свое копье и знаки различия под скалой, недалеко от того места, где содержался Великий Инка.

Сначала церемонию открытия судебного процесса решили проводить в закрытом помещении, испугавшись огромного количества зевак, собравшихся на центральной площади Кахамарки. Испанцы быстро сообразили, что от праведного гнева толпы их не спасет даже огнестрельное оружие. Ведь люди Солнца были в меньшинстве. Но Писарро приказал – вернее, посоветовал – судьям и корабельному капеллану, которого срочно назначили нунцием, то есть послом церкви на вновь открытых территориях, вести заседание перед зданием испанской миссии, а не в нем. В этом была доля риска. Но целиком оправданного. Никто и никогда не смог бы сказать, что Великого Инку судили нечестно. Все открыто и законно.

Атауальпа сидел на деревянном стуле с высокой спинкой и, казалось, внимательно слушал все, что говорил полноватый человек в темной мантии. С того места, где стояли архитектор и солдат, не было слышно ни слова. Чинча спросил стоявшего впереди простолюдина, не может ли тот сообщить, о чем говорят люди на помосте перед зданием. Но простолюдин не смог ничем помочь Чинче.

– Я ничего не слышу, – сказал он. – А если б даже и слышал, то что бы я мог тебе рассказать? Они же говорят на языке людей Солнца.

Прошло довольно много времени с начала суда. Участники судебного процесса и зрители, казалось, жили в разных измерениях. На помосте продолжались монотонные речи. На площади рос гул толпы. Люди устали. Часть из них покинула площадь. Правда, некоторые из них вернулись, принеся в холщовых сумках хлеб и калебасы с водой.

– Его обвиняют в убийстве брата! – сообщила вернувшимся вторая половина зрителей, которым вкратце перевел разговор судьи и Великого Инки толмач, добровольно вызвавшийся давать краткие пояснения по сути происходящего на помосте.

Вернувшиеся одобрительно вздохнули и поделились хлебом с теми, кто сообщил им эту интересную новость. А еще несколько часов спустя переводчик сообщил зрителям, что свою вину Атауальпа готов искупить золотом. И люди Солнца, мол, согласились.

Чинча вернулся в Куско, оставив своего солдата в Кахамарке наблюдать за тем, как развивается ситуация. А сам отправился в столицу. Он знал, что вскоре золотой сад начнут, дерево за деревом, переносить в резиденцию предводителя людей Солнца. Архитектор не сказал верному воину, что должен встретиться с Верховным жрецом. Он вообще не удосужился объяснить причину своего поспешного отбытия из Кахамарки. А она была, причем, весьма веская.

Как только Чинча добрался до Куско, он сразу же отправился к Вильяк Уме. Но перед входом в Золотой Храм задержался и спустился ниже, чтобы хорошо видеть всю площадь, на которой в прежние времена собирался народ, чтобы послушать Великого Инку и его, жизненно важные для Тавантинсуйу, распоряжения. Именно так, как в прежние времена. Все, что было в его стране до прихода людей в блестящих шлемах, уже никогда не повторится. Если, конечно, идея, придуманная Чинчей, не станет реальностью.

Каменный барьер, двенадцать ярусов тяжелых валунов, казался похожим на стену неприступной крепости. Это была трибуна, на которую поднимался Великий Инка, когда хотел видеть свой народ. Редкие прохожие старались проходить мимо трибуны как можно скорее, не поднимая глаз, как будто им было стыдно за то, что она пуста. Знак, прямое напоминание о том, что народ предал своего правителя. И тут Чинчу словно молнией пронзила мысль, что Великий Инка сам виноват перед своим народом. Атауальпа затеял смуту в стране. Он убил своего брата Уаскара, пусть и наполовину родного, но все же в каждом из них текла кровь создателя Империи Пачакутека. Цепочка наследственной смены власти, которая раньше мирно переходила от отца к старшему наследнику, брала начало в утробе Мамы Окльо, прародительницы всех правителей этой империи, и, видимо, закончилась в тот день, когда Атауальпа решил силой оспорить право быть первым. Он захотел власти и украл ее у брата, тем самым первым нарушив закон «Не воруй». Значит, император сам виноват в том, что огромная и мощная армия не захотела воевать за последнего из рода Инти. «Если один солдат умеет думать, – вспомнил Чинча своего товарища, оставленного в Кахамарке, – то разве этому не могут научиться остальные?»