Йенни Йегерфельд - Двухмерный аквариум для крошечных человечков

Кто-нибудь может мне объяснить, зачем хранить чеки из продуктового магазина в маленькой корзиночке на унитазе? Очередной вопрос, который мне хотелось бы задать маме при встрече. Удивительно, что я никогда раньше не обращала на это внимания, хотя теперь припомнила, что корзиночка стоит там уже не первый год. Мамино отсутствие как бы вдруг сделало все странности особенно заметными.

А вот пинцета-то как раз и не было, как ни ищи. Это даже хуже, чем палец отрезать, подумалось мне, и стоило мне вспомнить про палец, как боль тут же ожила, отозвавшись резкими гулкими толчками. Я села на пол и попыталась вытащить занозы голыми руками, но вывернуть стопу так, чтобы на нее падал свет, оперируя всего одной рукой, оказалось сложно. Мне почти удалось подцепить одну занозу, и я уже предчувствовала сладкий вкус победы, как вдруг она сломалась, оставив меня ни с чем.

По крайней мере в первом раунде.

У соседей справа, в бело-серой вилле из силикатного кирпича, свет не горел. Машины у входа тоже не было. Дом же слева утопал в огнях, и, прислушавшись, я даже смогла различить ритмичное басовое «дынц-дынц». У входа стояло две машины – желтая американская спортивная тачка и старый проржавевший «вольво» вишневого цвета.

Я позвонила к соседям справа. Ну еще бы, наверняка там кто-то притаился в темноте, желательно какая-нибудь медсестра, которая только и делает, что дезинфицирует ноги и быстро и безболезненно вытаскивает занозы. Через пять минут непроницаемой тишины, нарушаемой только упорными звонками в дверь, пришлось признать: в доме действительно никого нет, что, впрочем, и так было понятно.

Я нехотя побрела ко второму дому.

Какое-то время я разглядывала людей, двигающихся в желтом свете. Их освещенные радостные лица говорили об общности, сопричастности. Я почувствовала себя девочкой из сказки Андерсена, ну той, со спичками.

Только мои спички – вернее щепки – сидели в ноге.

Черт.

Какое-то мгновение я обдумывала, не вернуться ли мне домой, но, переместив тяжесть на ступню с занозами, пришла к выводу, что нужно срочно что-то предпринять. Да и чувствовала я себя, честно говоря, довольно одиноко.

Я набралась смелости, прохромала к двери и позвонила. Подождала. Ноль реакции. Я позвонила еще раз. Подождала. Никто не открывал. Я осторожно нажала на ручку двери. Не заперто. Я остановилась. Сделала глубокий вдох – и распахнула дверь.

На меня обрушился шквал звуков – музыка, крики, смех.

Короче, тусовка.

Тусовки – это, вообще-то, не совсем мое. По крайней мере те, на которые я имела честь быть приглашенной. Мне они казались слишком хаотичными. Мне не хватало конкретики, руководства к действию. В чем фишка-то? Что нужно делать? Я, конечно, понимала, что смысл в социализации, я все же не совсем тупая. Но все это было для меня настолько расплывчатым и неопределенным, что я просто терялась. Казалось бы, добавь какое-нибудь конкретное занятие, боулинг, пинг-понг – да любую хрень, – и все тут же обретет смысл. Но просто стоять и трепаться, напиваясь в течение семи часов подряд, – нет, я так не могу. Только не без дела. К счастью, такие страдания выпадали на мою долю нечасто. Не могу сказать, чтобы меня засыпали приглашениями.

Я вошла в дом. Сердце колотилось так, будто я шла на собственную казнь. Как индеец, я прокралась на цыпочках по коридору. Отчасти потому, что идти по-другому из-за заноз я просто не могла, отчасти от страха.

Я прошла по коридору – никого. Чуть дальше – никого. И вдруг я увидела всех сразу. Они были на кухне. Я чуть попятилась, выглядывая из-за дверного косяка. Большинству гостей было лет двадцать – двадцать пять. Они стояли группами по три-четыре человека, трепались и смеялись так громко, что уши закладывало. Контраст с маминым пустынным домом был разительный.

– Простите?.. – обратилась было я.

Но мой голос потонул в шуме. Будто ему здесь было не место, среди их говора с округлым «Л» и растянутыми гласными. Какой-то парень в шляпе на пару размеров меньше нужного раскатисто захохотал, схватившись за живот и согнувшись в три погибели. Шляпа слетела, но он не обратил на это никакого внимания.

Меня никто не замечал. Раздался пронзительный женский голос:

– Ой, не могу, хорош шутить, у меня аллерхия!

Я не сразу сообразила, что она имела в виду аллергию. Я прокашлялась и повторила чуть громче:

– Простите… Здравствуйте!

Темноволосый парень с ярко-оранжевыми веснушками обернулся и окинул меня безразличным взглядом. Веснушек было так много, что местами они сливались в целые островки, из-за чего его щеки казались грязными. Он критически осмотрел меня с головы до ног. То есть в буквальном смысле. Волосы. Лицо. Грудь. Перевязанная рука.

Я вдруг вспомнила, что на мне потертый желтый пуховик – оставалось только надеяться, что его убожество прокатит за винтаж, хотя я и сама понимала, что шансов никаких. На конопатом была довольно странная футболка – хот-дог с банкой лимонада в позе «Дай пять!». Он выплюнул в ладонь жевательный табак, и мокрый ошметок дугой полетел через полкухни прямо в раковину. Потом оглядел мои босые ноги и повернулся обратно к своим друзьям.

Я продолжала стоять, не зная, что теперь делать, и соображая, как бы тихонько отсюда выбраться, не привлекая внимания. Передвинула одну ногу, затем другую. Я уже почти добралась до коридора, когда какая-то платиновая блондинка с короткой челкой, заканчивающейся в трех-четырех сантиметрах над бровями, отделилась от группы гостей. При каждом шаге бедра ее покачивались, как если бы она шла по подиуму, а на ногах были черные сапоги на высоких шпильках, острых, как карандаши. Она чем-то напоминала Дебби Харри, солистку Blondie. С виду ей можно было дать двадцать четыре или двадцать пять.

– Ты что, лунатик? – спросила он, отхлебнув что-то ярко-зеленое. Она не сводила с меня глаз, прищурившись поверх бокала.

Будучи застигнутой врасплох, я так смутилась, что не смогла вымолвить ни слова, только молча смотрела на нее, широко распахнув глаза. Вид у нее был довольно вымотанный, будто она не спала несколько суток подряд. Молочно-белая кожа, на губах ярко-розовая помада, желтое платье с глубоким вырезом, под которым, насколько я могла судить, ничего не было.

– Какой у тебя красивый цвет… волос, – тягуче произнесла она. В ее речи сквозил легкий акцент – возможно, английский, – а голос был хриплым, как наждачная бумага. Как будто она выкуривала по две пачки сигарет в день с самой конфирмации. Она отвела мою длинную, ничем не примечательную черную челку с лица, продолжая вести рукой до самого виска, где волосы были выбриты, а кожа такая тонкая, что прикосновение пронизывало насквозь. Я вспомнила, что не успела подбрить виски.