Юзеф Крашевский - Безымянная

Туборский стоял ещё, метал в них гневные взгляды, побежал к двери и вернулся, хотел что-то говорить, но обе женщины побежали к плачущей снова Юлке, и дверь алькова за собой закрыли…

Подёргав чуприну, советник ещё пару раз пробежал комнатку и бросился к двери.

– Мне приказывают идти отсюда прочь! Мне! Прочь! Видно, рассчитывают на чью-то протекцию, ну, это мы посмотрим… и я тут что-то значу… Что будет, то будет… Выгоню!

Никто ему не отвечал. Выбежал.

Женщины, возмущённые поведением советника, устрашённые его угрозами, через несколько часов потом очутились в местечке, где в бедной еврейской лачуге искали временного приюта.

Ксаверова плакала, приписывая это несчастье немного чрезмерной резкости Хелены, но признавала сама, что без окончательного унижения остаться в Доброхове не могли. Честный старый пробощ, ксендз Грушка, прибежал им в помощь, узнав о случившемся, и поручился хозяину за бедных изгнанниц, потому что несчастных, выгнанных советником, никто принимать не хотел. Одинаково боялись их бедности и мести пана Туборского.

Это произошло так быстро, что советник, занятый приёмом отряда россиян, который был прислан в Доброхов, ища какого-то опасного человека, прежде чем имел время надумать, что предпринять дальше, доведался уже через сторожа, что пани Ксаверова выбралась в местечко. Это ему было не по вкусу, хотя он сам выдал приказ, поспешность ему не понравилась.

После первого гнева пришли разные соображения, а жена заклинала, чтобы до крайности не доводил.

– Всё-таки видишь, – говорила она, – что делается в стране, имеешь уши, а не слышишь! Однако же, видимо, что-то готовится против россиян… ты только их боишься, а свои тебя повесить готовы… Россияне тебя, наверное, не охраняют. Эти женщины имели связи с людьми, которые делают что-то тайное… за них тебе мстить будут… Напросишься! Безумец! На грош разума не имеешь! Итак уже собак на тебя вешают, а дальше тебя как пса повесят!

Пан Туборский выслушал эти филиппики жены, пригрозил ей, прикрикнул, но принял замечание к сердцу. Хотя прыткий и гневный, был он из разряда тех людей, что с более слабыми обходятся дерзко, но, почуяв наименьшую опасность, трусят… Он всего боялся… испугался, поэтому и последствий своей несдержанности… Но уже было в пору…

Узнав о таком шибком отступлении женщин, он почувствовал себя весьма обеспокоенным, рад был исправить зло – не знал, как за это взяться, потому что снова из авторитета должности оставить не хотел, он думал, что ему покорятся, что его будут просить, что великодушно простят… между тем ушли… это наталкивало его на мысль доказывать независимость и силу. Туборский был задумчивым и хмурым, хотя старался показаться уверенным в себе. Замечание жены и страх имели тот хороший результат, что, опасаясь больше подвергнуться опасности со стороны таинственных конспираторов, русским вовсе не думал помогать в выслеживании прибывания в доме священника этого подозрительного господина, заплатил капитану, напоил солдата и отправил ни с чем в экипаже.

Петлю, о которой ему напомнила жена, он чувствовал, как холодный обруч, опоясывающий его шею.

Он также был бы рад отозвать слишком поспешный приказ Ксаверовой, если бы она меньше об этом старалась – его жена пошла даже в ту келью в городок шепнуть пару слов ксендзу… но Ксаверова поблагодарила… Выбираясь и так позже в Варшаву, она предпочитала, раз уж выставлена, очутиться там как можно скорее, уповая на Божье Провидение. Больной ребёнок, по крайней мере, найдёт там заботливую врачебную помощь.

Так тогда всё сложилось для неудобного осеннего путешествия. Ксендз как бы пособие, не от себя, но от своего кровного, пана Сехновицкого, принёс двадцать дукатов и вынудил их принять… Необходимые вещи купили евреи и горожане… На третий день наняли еврейскую бричку, упаковали остатки убогого имущества, и бедные женщины, попрощавшись с ксендзом Грушкой и несколькими им сочувствующими особами, в слякоть и ветер потянулись к столице.

Немного беспокойный, поглядел на это Туборский, но не мог уже ничего поделать; предупредил только письмом владельца, что произошло это помимо его воли… из-за каприза и фантазии…

В крайней нужде, как в неизлечимой болезни, в человеке родится странное чувство – он начинает рассчитывать не на возможные события, но на чудеса и невероятности.

В счастье каждая неожиданная вещь – ужасна, в плохой доле хочется чего-то дивного, каких-нибудь неожиданных случайностей, потому что ухудшить ситуацию уже не могут, а к лучшему легко смогли бы изменить!

Грошём, выдернутым из лохмотьев нищих, держаться лотереи, шелунгом бедных богатеют игорные дома, так же, как практикой неизлечимых и отчаявшихся прославляются шарлатаны… В обществе, нормально развивающемся, никто не рассчитывает на случайность… в расстройстве и катастрофе жизнь часто цепляется за самые слабые нити – является неустанным маятником над пропастью.

В таком именно состоянии духа были эти женщины по прибытии в Варшаву. Запасы их на протяжении более долгого, нежели они ожидали, путешествия, стали значительно щуплыми; сил и отваги много пожрала эта мучащая волокита. Когда они оказались у желанной цели путешествия, они должны были как можно быстрее искать помощи, занятия… обеспечения этого грозного завтра, которое стояло у дверей.

У Ксаверовой ещё с прошлых времён был знакомый и расположенный к ней владелец дома на Белянской улице. Непосредственно к нему она и направилась сразу после приезда, прося его о приюте, дабы могла в нём ожидать какого-то улучшения быта. В долгих разговорах с Хелей во время путешествия она вняла тому убеждению, что весна принесёт с собой… того незнакомого друга и покой, и достаток.

Достойный дворянин города Варшавы, человек добродушный, но уже округляющийся и немного лысый, был очень расположен к пани Ксаверовой в память о муже, с которым играл в шашки, был, однако, владельцем дома, отцом семьи и научился жить завтрашним днём. Сердце, быть может, от излишней тучности уменьшилось… Однако же совсем отказывать не хотел и снова слишком жертвовать собой, и предложил пару комнаток в тыльной стороне на третьем этаже, которые, за малыми исключениями, почти напоминали хату в Доброхове.

Был это приют обездоленных судьбой, который был в течении трёх лет не занят, потому что самые бедные съёмщики боялись сумрака, какой царил в нём, и испарений двора, которыми приходилось дышать.

А так как бедный должен работать, – тут же в полдень приходилось зажигать свечу – ни один ремесленник не мог снять помещение. Эти ужасные, затхлые, холодные, влажные комнаты имели только то удобство, что за них вперёд платить было ничего не нужно, а дом напоминал бедной вдове лучшие времена, единственные наиболее светлые моменты, когда, весёлая, из окна второго этажа высматривала мужа, который, возвращаясь из канцелярии, приветствовал её улыбкой издалека.