Юзеф Крашевский - Безымянная

Мы были бедны, а бедным всегда трудно подняться…

Тихий голос разбуженной Юлки из алькова позвал мать к ложу ребёнку. Хела и пан Тадеуш остались одни. Он сидел возле неё на стуле, взял её за руку, которая ему сопротивлялась, и, словно мимовольно охваченный чувством, не будучи себе господином, сжимал дрожащую руку в своей мужской руке. Но затем он опомнился и, как бы устыдившись перед самим собой, грустный, медленно её выпустил.

– Добрая панна Хелена, – сказал он тихо, – отпустите мне мою вину. Я старый, а при вас с ума схожу и забываюсь. В действительности у меня слишком молодое сердце, слишком живое, слишком легко привязывающееся, чтобы потом… страдало. Вы была ко мне так добры – это также смутило мне голову… Простите, забудьте… и будьте счастлива.

Он поцеловал ей руку.

– Сейчас, когда мне уже в любой день нужно отъехать, – говорил он тише, – я охвачен жалостью и горем, что привык тут к этой сладкой тишине, к милым с вами вечерам. Всё это придётся оставить, поехать и – быть забытым.

– И забыть, скажи, пан, скорей, – прервала Хелена, по-прежнему смотря на него, как бы хотела его изучить, – мы, бедные сироты, покинутые, одинокие, как же мы могли бы забыть о человеке милосердного сердца, который оказал нам сочувствие? Наши дни состоят теперь из одних воспоминаний, но вы, пане Тадеуш, вы, как мужчина, в деятельной жизни, в шуме её, если бы не хотели, забыть нас сможете.

– А! Нет! Нет! – живо отозвался гость. – У меня есть сердце, что не забывает… скучное, твёрдое… Трудно на нём пишется, но что написано, то длится и остаётся навеки. Верьте мне, состарился, много блуждал я по широкому свету, а одно из тех созданий, которых уважал, которых любил, с которыми меня благодарность связывала, не забыл до сегодняшнего дня. Они! Это что-то другое! Они… ни лица, ни имени, ни голоса моего не знали.

– Они! Это ваше сердце так много сразу поместить может? – спросила наивно Хела.

– Много? Нет, – сказал он, грустно улыбаясь, – сердце, панна Хелена, как ваши кладовые, должно иметь разные закрома для многочисленных воспоминаний. Каждое из них имеет свою отдельную… а в середине находится… алтарь и на алтаре… одно имя, один образ…

Девушка задвигала головкой.

– Кто бы снова смел мечтать об алтаре… достаточно хоть маленького укрытия в сердце.

– Этот алтарь давно перевёрнут, – сказал грустно пан Тадеуш, – в него ударила молния и, пожалуй, чудо бы его подняло снова.

Беседа становилась всё тише, всё доверчивей. Пан Тадеуш, не свой уже, взволнованный, от глаз Хелены воспламенился, видимо, забылся. Но в минуты, когда, может быть, более выразительное хотел сказать слово, лицо облеклось грустью, он снова отпустил её руку, и, как бы сам себя упрекая за несвоевременный запал молодости, медленно добавил:

– Что я вам о сердце плету! Я, который уже есть только руиной и пожарищем… При вас человек оживает на мгновение, а чуть за порог – снова ему на плечи возраст кладёт холодный халат осени… Простите мне, что иногда забреду, ошибусь, опьянюсь… но верьте, что старый ваш приятель, несмотря на это видимое непостоянство, будет достоин называться вашим другом. Уговорите мать, – добавил он доверчиво, – уговорите, пусть едет в Варшаву… Я туда приеду… но не раньше, мне кажется, как после Пасхи. Сейчас я бы вам ещё ехать в столицу не советовал, подождите… кто же знает, может быть война… может быть беспокойство… Там правят чужаки, но их правление не вечно. Если к весне ничто не воспрепятствует, прибудете, постараюсь вашу судьбу улучшить.

– Но как бы мы, – спросила Хела, – могли, даже очутившись в Варшаве, найти вас в этом огромном городе? Где вас искать? Кого спросить?

– Ведь до весны не выедете? – спросил он. – Ну а потом я вам дам знать, напишу, где меня можно будет отыскать…

– Не забудете?

– О, мой Боже! – воскликнул Тадеуш, складывая руки. – Разве я мог бы о вас забыть?

На эти слова вышла Ксаверова и прервала разговор, посмотрела неспокойно на Хелу, на него, пан Тадеуш, зарумянившись, достал часы.

– Двенадцатый час! Боже мой! Прошу меня простить! Так мне отсюда трудно вырваться… Доброй ночи, дамы.

– Всё-таки до свидания? – спросила Хела.

Гость склонил голову в знак согласия и исчез, спеша к дверям.

– Ты моя Хела! – сказала Ксаверова после ухода пана Тадеуша. – Верь мне, я люблю тебя, как собственного ребёнка… но начинаю бояться за тебя… Ты вскружила голову этому человеку, у тебя самой она тоже, вроде бы, закружилась… Кто же знает его… Сехновицкий, сам говорил, что бедный, немолодой, служил военным… мотался по свету… К чему тебя это привёдёт? На что тебе это сдалось? Может, только на новые слёзы и несчастье.

Хела молчала, старуха через минуту начала снова:

– Его и себя баламутишь… Хотя бы даже хотел жениться… Что ж из того? Бедный, немолодой и неизвестный.

– Но он всё же говорил, что имеет друзей и связи, – прервала девушка.

– Друзья, друзья! – воскликнула Ксаверова. – Это хорошо для веселья, для грусти это ничто.

– Но я не думаю ни о браке, ни о будущем, – прервала Хелена, – а что он мне мил, я к нему странно привязалась… этого не отрицаю, мама, дорогая! Прекрасной доли я никогда не ожидала… сирота… ребёнок, которого отвергли собственные родители… без имени… что же мне терять!

– Но я, я тебя ни потерять не хочу… ни знать несчастной! – воскликнула старуха.

Хела поцеловала её колени.

– Хуже, чем сейчас, нам не будет, а лучше, пожалуй, быть может, он обещает – я верю в его слова, он не обманывал бы нас… На Пасху поедем в Варшаву, он там будет.

– Постоянно он! Он! Всегда он! – прервала старая, пожимая плечами.

– Да, он! Он один, – тихо повторила Хела. – Ругай меня… а уже иначе быть не может, ему одному верю… А! Это только несчастье, что послезавтра его уже тут не будет.

– И мне этот человек, – отозвалась Ксаверова, – кажется милым и достойным уважения, но две бедности хуже, нежели одна… Ты, со своим личиком, с твоим умом могла бы надеяться на более замечательную судьбу…

– Я никого себе не ожидаю, ни о ком не мечтаю, никого для себя не хочу, – сказала живо Хелена. – Он мне мил… но это всё… он не женится на мне, я за него не пойду!! Мама, не говори об этом.

– От этого вижу грусть и раздражение, – отозвалась Ксаверова, – что уже дальше между вами зашло, нежели я ожидала…

– Я от тебя не имею тайн, – отозвалась Хела, – видишь, слышишь, как мы с ним. Ничего он мне не говорил, я ничего ему не обещала… но, что он мне милее других – О! Это правда…

Старуха специально, может быть, прервала на этом разговор поцелуем, они обнялись, расчувствовавшись. Время было подумать об отдыхе; Хела побежала в альков, послушала дыхание Юлки, которая казалась спокойно спящей, приготовила кровать, закрыла дверь, внесла свет в альков и у бедного своего тапчаника, стоящего тут же при Юлке, опустилась на колени для молитвы…