Сара Джио - Тихие слова любви

Я покачала головой.

– Что именно?

– Установилось какое-то необъяснимое затишье, – объяснил Бернард. – Все звуки как будто приглушены.

Сэм уселся на тротуаре у моих ног.

– Думаю, вы правы, – ответила я. – Утро на удивление тихое.

Я снова посмотрела в небо, но на этот раз присмотрелась внимательнее.

– А вы когда-нибудь различаете в облаках что-то еще, Бернард? Картины? Лица?

Он усмехнулся.

– Конечно, я кое-что вижу. Но то, что вижу я, может отличаться от того, что видите вы. В этом смысле облака обманчивы.

Бернард надолго погрузился в молчание.

– Думаю, они показывают нам то, что мы хотим видеть, – наконец произнес он.

Он был прав. Я как раз кое-что увидела, и это меня напугало. Я тряхнула головой.

– Тогда я не скажу вам, что вижу, иначе вы станете смеяться надо мной.

Бернард улыбнулся краем губ.

– А что видите вы ? – спросила я.

– Сэндвич с ростбифом, – усмехнулся он и потянулся к карману. – О, я едва не забыл. Это письмо для вас, – объяснил Бернард, протягивая мне розовый конверт. – Почтальон случайно положил его в почтовый ящик миссис Кляйн.

– Спасибо, – поблагодарила я и сунула письмо в карман. Остальную почту я отправила в сумочку. Это были по большей части нежеланные рождественские открытки. Идеальные, счастливые, улыбающиеся в камеру лица. Стоит ли говорить об обманчивости облаков?

– Веселого Рождества, – пожелал Бернард. Сэм натянул поводок.

– И вам веселого Рождества, – ответила я. Слова эхом отдались в моей голове. Веселого Рождества. Я не чувствовала никакого веселья. Правда, так всегда бывало в это время года.

Мы с Сэмом свернули за угол, и я кивнула Мелу, владельцу киоска с газетами на Пайк-плейс. Он подмигнул и указал на омелу, свисавшую с тента.

– Как насчет того, чтобы поцеловать старину Мела?

Я сделала вид, что смущаюсь, и глупо усмехнулась. Мел нахмурился.

– Даже в канун Рождества, Джейн?

Я нагнулась и быстро клюнула его в щеку.

– Пожалуйста. – Я улыбнулась. – Довольны теперь?

Мел вцепился в щеку и разыграл сковывающий лицо паралич.

– Лучший день в моей жизни, – сказал он. Ему было почти семьдесят, и сорок лет или даже больше он продавал газеты. Этот лысеющий мужчина маленького роста с пивным животом флиртовал с каждой женщиной на рынке, а вечером отправлялся в свою крошечную квартиру, расположенную в двух кварталах от площади, выше на холме, где он жил в одиночестве.

– Моя Адель любила канун Рождества, – сказал Мел. – Она любила омелу. На Рождество у нас всегда был настоящий праздник – жареное мясо, елка, иллюминация.

Я положила руку на его рукав. Хотя его жена умерла восемь лет назад, Мел говорил о ней так, словно утром они вместе завтракали.

– Я знаю, как вам ее не хватает.

Мел взглянул на облака. Интересно, что он в них видит?

– Каждый проклятый день, – пробурчал он. Я увидела печаль в его глазах, но это выражение сразу изменилось, когда к киоску подошла женщина лет семидесяти. Она была высокого роста и возвышалась над Мелом, словно небоскреб КоламбияЦентр над невысоким зданием на углу Четвертой авеню и Пайк-стрит по соседству. У женщины были серебристо-седые волосы и точеные черты лица. Элегантная, с ниткой жемчуга на шее, она определенно была красавицей в молодости.

– У вас есть «Таймс»? Лондонская «Таймс»? – спросила она тоном, выдающим разочарование. Голос у нее оказался резким и властным, и я услышала в нем характерный британский акцент.

Я наблюдала, как они смотрят друг на друга, и перед моими глазами появился туман, со мной иногда такое случается. Я протерла глаза. Мел радостно улыбнулся своей чопорной покупательнице.

– «Таймс»? – воскликнул он. – При всем должном уважении, мэм, мы в Сиэтле, а не в старой доброй Англии.

Глаза женщины сузились.

– Что ж, в каждом достойном газетном киоске следует иметь эту газету. Это единственное издание, которое стоит читать. – Она обвела взглядом ряды таблоидов и газет. – Сейчас столько мусора…

Мел приподнял одну бровь и посмотрел на меня, а женщина, подняв воротник своего тренча, быстрым шагом зашагала прочь мимо нас.

Мел как будто застыл на мгновение, но потом улыбнулся.

– Снобы! – произнес он. – Богатые люди полагают, что мир принадлежит им.

Я посмотрела через плечо, снова протерла глаза, стараясь не размазать свежую тушь на ресницах, и только тут вспомнила о том, что на следующий день у меня назначена встреча с доктором Хеллер, которую я посещала бо2льшую часть моей жизни. Англичанка скрылась за углом.

– Возможно, она просто несчастна, – предположила я. – Моя бабушка всегда говорила, что люди не хотят быть грубыми, это их печаль заявляет о себе.

Я вдруг вспомнила тот день в детстве, когда я впервые встретилась с глубокой печалью и в первый раз заметила, что с моим зрением что-то не так. Мне было четыре года. Я стояла в дверях маминой спальни. Мама сидела на краю кровати, ссутулившись и закрыв лицо руками. Она плакала. Занавески были плотно закрыты, стены тонули в темноте. Отец склонился над ней, умоляя простить его. У него в руке был чемодан, и он собирался уехать в Лос-Анджелес следом за женщиной, с которой он не так давно познакомился. Папа сказал, что хочет на ней жениться. Папа влюбился и разбил маме сердце.

Я не помню лицо моего отца, как не помню точно и тех слов, которыми мои родители обменялись в то дождливое утро в Сиэтле. Я не забыла только глубокую печаль моей мамы. А когда папа положил руку ей на плечо, как будто говоря: «Пожалуйста, прости меня», я сильно моргнула. Мне тогда показалось, что перед моими глазами повисло облако, но это не были слезы. Облако появилось откуда-то из глубины моего существа. Я помню, как отступила назад, начала тереть глаза и, спотыкаясь, вышла в коридор. Там я и ждала до тех пор, пока папа не вышел из спальни. Если он и собирался попрощаться со мной, то почему-то этого не сделал. Вот так папа оставил нас: моего брата Флинна, который ни о чем не подозревал и смотрел в этот момент телевизор; меня, сбитую с толку и почти ослепшую в коридоре; маму, плачущую так громко, что я боялась, как бы она не умерла.

Мне хотелось подбодрить ее, поэтому в то утро я принесла ей чашку кофе. Мои руки дрожали. Я сотню раз видела, как мама мелет зерна, кладет их во френч-пресс, поэтому набралась храбрости проделать все это самостоятельно. Но видела я по-прежнему плохо, поэтому я все сделала неправильно. Мама сразу же мне об этом сказала.

– Что это? – резко спросила она.

– Я сделала тебе кофе, – пискнула я.

Она посмотрела в чашку, покачала головой, потом медленно подошла к раковине на кухне и вылила содержимое чашки.

Я сдерживала слезы, глядя, как она возвращается в спальню. Папа подвел маму. И я тоже ее подвела. Часом позже пришла бабушка и объяснила, что печаль может управлять нашим поведением. Я никогда не забывала ни этих слов, ни того, как бабушка позвала маму и они вдвоем повезли меня в больницу, когда я им сказала, что я все еще плохо вижу. После томографии, которая ничего не показала, мне сделали укол, от которого я расплакалась, и я отправилась домой с вишневым леденцом в руке. После этого мы никогда не говорили о папе. И даже теперь, сколько бы я ни старалась, я не могла представить его лицо. Перед моим мысленным взором оно по-прежнему оставалось темным пятном.