Виктория Витуорт - Дочь Волка

Элфрун склонила голову и закусила губу, изо всех сил стараясь выглядеть раскаивающейся, однако в уголках ее рта пряталась улыбка.

Сдержав свой гнев, Абархильд развернулась и снова пошла вверх по склону, втыкая в траву свой посох и звеня связкой ключей на поясе. Элфрун пришлось поспешить, чтобы не отстать от нее.

Она прекрасно знала, что бабушка захочет увидеть признаки того, что ее мучают угрызения совести и что она раскаивается, прежде чем предложит примирение и простит ее провинности. Ей на самом деле было стыдно. Но в гораздо большей степени она была зла на Атульфа – за то, что он никак не предупредил ее. А ведь это было так просто – подмигнуть, слегка мотнуть головой… Она сжала кулаки так, что ногти ее впились в ладони. Она это ему еще припомнит!

Почему это Абархильд никогда не рассуждает о достоинстве Атульфа ?

– Что это было? Ты что-то сказала, девочка?

– Прости, бабушка.

– Что? Не слышу!

– Прости! – На этот раз уже громче.

И где-то в глубине души она, помимо воли, вынуждена была признать, что с этим нужно согласиться. Абархильд была права: она теперь уже слишком взрослая для таких игр. Однако признание это, пусть даже лишь самой себе, воспринималось ею уже как предательство, как маленькая смерть.

– Я еще поговорю с тобой об этом позже, – раздраженно проворчала Абархильд. – Сейчас на это просто нет времени – тебя хочет видеть твой отец. – Она снова недовольно засопела, но уже не так громко. – Но только чистой и переодетой.

– Где?

А вот теперь Абархильд, взмахнув своей палкой, действительно ударила Элфрун, на этот раз по икре, а не по косточке на лодыжке, и это означало, что гнев бабушки уже пошел на убыль.

– Он должен предстать перед Осбертом. Ты подождешь вместе с ним, пока вас позовут.

– Перед королем? – Глаза Элфрун округлились от удивления. – А зачем?

– Скоро сама все узнаешь. Это касается лично тебя.

– Может, что-то не так с шерстью? Или с овчиной?

Донмут славился овечьими шкурами, их количеством, качеством, способом обработки, причем как с шерстью, так и без нее. Король и архиепископ полагались на них в этом, и в Йорке их изделия пользовались постоянным спросом у обработчиков кож. Возможно, торговля в Донмуте процветала благодаря шерсти – необработанной, сученой или тканой, – но овчина была ее гордостью и славой. Под руководством своей матери, а теперь Абархильд, Элфрун училась не только прясть и ткать, как и любая девочка, выросшая достаточно, чтобы держать веретено, но также освоила все этапы производства шерсти и пергамента, молока и сыра.

В свое время ее мать шутила, что слава Донмута балансирует на спине овцы.

Но зачем королю было призывать ее, если он хотел поговорить только о шкурах?

Она снова открыла было рот, но, взглянув на лицо бабушки, осеклась. К этому моменту они уже почти дошли до Донмута и стало видно скопление разноцветных полосатых шатров. Губы Абархильд были сжаты, а лоб нахмурен. И Элфрун поняла, что ее бабушка знает сейчас не больше ее самой.

Кожу на голове жгло от рывков бабушкиного гребня из оленьего рога с частыми зубцами, лицо и руки горели от жесткого льняного полотенца, и даже кончики пальцев болели – Абархильд срезала ей ногти. Потом она одевала ее, перечисляя, казалось, бесконечный список нарушенных ею правил поведения и ее плохих манер. Элфрун извивалась под неусыпным присмотром бабушки и любопытными взглядами членов их компании.

В особенности Сетрит. Старшей дочери управляющего поместьем Донмут, стюарда, поручили оттирать и чистить ее синее платье, и Элфрун до сих пор ощущала неловкость при воспоминании о хитром взгляде ее васильковых глаз, который девушка то и дело переводила с брызг грязи на шерстяной ткани на саму Элфрун, беспокойно ерзавшую в своей льняной рубашке под монотонные причитания бабушки. Если бы это была другая девушка, ей было бы не так тяжко, но в присутствии ангельски красивой Сетрит Элфрун всегда ощущала себя угловатой и неопрятной. А что касается метких и злобных комментариев, то в этом Сетрит вообще не было равных.

У Элфрун практически не было времени еще раз задуматься над тем, зачем она могла понадобиться королю.

Бабушка подгоняла ее, словно заупрямившуюся овцу, пока они спешно шли к заполненной людьми площадке перед шатром короля, с такой скоростью, какую только позволяли развить на мокрой от росы траве ее тесные кожаные башмаки. К ее большому облегчению, отец был уже на месте и сидел на скамье прямо возле входа в королевские покои. В этом кроваво-красном плаще она узнала бы его в любой толпе. Подарок короля, полученный всего несколько дней тому назад, это была, несомненно, самая кричащая из его вещей; он носил ее поверх с виду обычной серой туники, мягкой и легкой, которую отличало отменное качество пряжи; это была последняя вещь, сотканная матерью Элфрун. Единственными блестящими предметами в его наряде были серебряные наконечники, оттягивавшие концы матерчатых завязок, которые удерживали плащ у него на плечах.

Но, как бы просто ни был он одет, в глазах своей дочери Радмер из Донмута блистал ярче всех витиевато разодетых глав кланов – тэнов – и всадников, которые вились вокруг королевского двора, словно стая ос, сияя кружевами и тесьмой с золотыми и серебряными нитями на плечах, запястьях, шее и даже на перевязи для меча, которую они носили и без меча.

Никакого оружия в присутствии короля, никакого оружия на праздниках Весны и Сбора урожая. Ставки здесь были слишком высоки: давняя междоусобица всегда была готова разгореться с новой силой. Нортумбрия находилась в состоянии хрупкого мира с того времени, когда Элфрун только начала ходить, однако она довольно часто слышала при дворе бросаемые друг другу угрозы. Внутренние разногласия, вероятность изгнания, «морские волки» и военачальники Мерсии и Уэльса, Пиктландии и Дамбартона… Кузену короля Элреду было запрещено появляться южнее реки Тис после его бунта семь лет назад. Она хорошо знала, что ходят упорные слухи относительно нелояльности престолу и чрезмерных амбициях многих из присутствующих здесь лиц. Но ей было тяжело серьезно воспринимать любые категорические утверждения такого толка. Пока ее отец на стороне короля, что может им угрожать?

Радмер жестом указал ей место на скамье рядом с собой. Он не улыбнулся, но и не нахмурился, и этого было достаточно, чтобы Элфрун испытала облегчение. Она знала, что, явись она сюда выпачканная и взъерошенная, ее встретили бы нахмуренные брови отца – а это хуже любых высказанных упреков, – и поэтому даже почувствовала некую смешанную с обидой благодарность к старой женщине, топавшей сейчас рядом с ней.

Абархильд молча села на скамью – спина прямая, губы по-прежнему плотно сжаты.