Моник Швиттер - Двенадцать раз про любовь

Один из сыновей плачет. Посмотрим, получится ли у меня выдержать характер, дождаться, пока муж выйдет из своей комнаты, включит фонарик и пойдет посмотреть, что случилось. Собака выбирается из-под стола и смотрит на меня с укором. «Я не глухая», – говорю я. И пытаюсь не замечать ни плача, ни собаки. В коридоре сталкиваюсь с мужем. «Я посмотрю», – говорит он. «Хорошо», – отвечаю я. Он идет налево в детскую, я – направо, обратно к себе в кабинет. Перечитываю, что написала. Смотрю в окно. Идет снег. Я представляю себе Петра – в открытом окне девятого этажа.

Уже в ночь нашего знакомства, на кухне у общей подружки, которая нас свела, не без умысла, как она потом призналась, он заявил:

– Как только смогу, я уйду.

– Куда?

– Прочь.

– Куда?

Он только раскинул руки в стороны и улыбнулся.

Первой мыслью было – написать Андреасу. Назову его Андреас – он брат Петра, и имя подходит.

Я только что узнала, мои соболезнования.Нет.

Мои глубокие соболезнования.Нет.

Я хотела связаться с Петром и тут узнала, что

Нет, не так. Лучше так:

На меня нахлынули воспоминания о прошлом. Я забила имя Петра в Гугл и наткнулась на запись:

«Общественный деятель. Профессор. Был немецким историком и издателем». Был.

«Умер 17 ноября 2008 года». Четыре с лишним года назад! Я тогда как раз забеременела. Ребенок долгожданный, и моя привычная жизнь, где не было места достаточному сну, правильному питанию, отдыху и заботе о себе, зато алкоголя, кофе и табака – в избытке, закончилась в одночасье. Смена уклада далась нелегко. Отказ от курения потребовал адских усилий, беспрестанных изнурительных разговоров с сигаретой и с ребенком, с ребенком и с сигаретой. Я никому не радовалась – только ребенку. Я ничего не хотела – только курить. В голове – полный сумбур. Работа встала. Без сигарет мыслительная деятельность казалась невозможной. Ну и на что мне такая жизнь?

А Петр в то же самое время решил шагнуть из окна девятого этажа. Он ушел – а я и не заметила. Неужели известие о гибели человека, о котором не вспоминал годами, может ранить так сильно?

Нелепо выражать Андреасу соболезнования по поводу смерти его брата с опозданием в четыре года. И все-таки, проведя бессонную ночь и измучившись от необъяснимой тоски по прошлому, я принимаюсь разыскивать его адрес.

Ищу Андреаса в поисковиках и в социальных сетях. Судя по всему, он жив и состоит в правлении – что это такое? – а, крупный шотландский банк. Главный риск-менеджер. Я так и вижу его перед собой: полуброги ручной работы, приталенный кашемировый костюм узкого кроя, шелковый галстук, платок в тон, лицо гладко выбрито и, конечно, лысина, она уже в юности была. Но погодите, секундочку. Картинка внезапно меняется: черные резиновые сапоги до колен, подошва толстая, голенище широкое, старые грязно-коричневые брюки, фланелевая рубашка в крупную клетку, в руках – ружье. Ружье? Да, все верно, Андреас направляет ствол поочередно на своих братьев и на меня, издавая звуки, похожие на выстрелы, свистящие, хлопающие, громыхающие, а потом вдруг начинает хохотать, как сумасшедший, и рот его больше не напоминает дуло, и он оставляет нас в покое. А его губа? Как она выглядит сейчас, спустя столько лет? Ищу в «картинках», ничего нет. А губа между тем все увеличивается. Хотя нет, это уже не верхняя губа, пусть даже и зашитая грубо, на скорую руку, с ужасным толстым рубцом. Перед мысленным взором разворачивается, разрастается некрасивая история, вообще-то уже давно сознательно уничтоженная, изгнанная из памяти, но теперь ее обрывки и клочки вновь собираются вместе, наслаиваются друг на друга, вздымаются горой – и складываются в отвратительные гримасы и видения.

Лето наступило внезапно. Проснулись – в голове дурман – и не сразу сообразили, отчего вдруг утром так душно. Весной было много дождей, листья на деревьях и кустарниках появились поздно, зато так бурно, словно в последний раз; не привычная нежная зелень, а листва глубокого, прямо-таки неистового цвета, которая отбрасывала густую тень. Петр водил мне по спине утиным пером, которое у него было вместо закладки. «Рукой нельзя, липко, – сказал он. – Пойдем искупаемся». Мы ехали на велосипедах, не держась за руль, под деревьями по берегу реки, полосы света и тени сменяли друг друга быстро, резко, мы ехали очень близко друг к другу, едва не сцепляясь рулями, и Петр сказал: «Через две недели я уезжаю», – тут я упала и разбила колено. «Во Францию, пасти овец», – добавил он, когда выуживал у меня из раны крошки гравия, а я мрачно и недоверчиво смотрела на него. Арендатор с семьей отправляется в отпуск на Атлантическое побережье, и он согласился его подменить и посмотреть за фермой, как и в прошлом году.

– Ты мне об этом ничего не рассказывал.

– Разве? Мне казалось, рассказывал.

Я вскочила, рывком подняла велосипед, влезла на него и помчалась прочь, как можно быстрее. Петр – за мной. Догнав меня, он крикнул: «Ничего не выйдет». Увидев боковым зрением, что он собирается меня обогнать, я выпрямилась, размахнулась и выкинула правую руку в его сторону, словно шлагбаум. Петр вскрикнул и упал, теперь уже мне пришлось выуживать гравий у него из колена. Но этим дело не ограничилось: ссадина на локте, ушиб запястья, растяжение лодыжки. «Ты чокнутая», – сказал он и мрачно посмотрел на меня, еще мрачнее, чем я давеча.

«Мне очень жаль».

Он ничего не ответил.

После купания – травмы травмами, но он проплыл свои три километра кролем, а я – пару дорожек брассом, – он принял душ рядом с бассейном, я – у кабинок для переодевания, и у вертушки на выходе он вдруг спросил: «Ты поедешь со мной?»

«Легко».

Отпуск арендатора длился четыре недели. Овечья ферма находилась в самом что ни на есть сердце Франции. Там, откуда Бурбоны родом, и у департамента до сих пор их герб, прямо на краю лесного массива размером с Париж, сплошь из скальных дубов высотой по двадцать-тридцать метров.

Эту ферму подарил матери Петра на свадьбу ее отец, когда-нибудь Петр и его братья унаследуют ее вкупе с другими многочисленными землями, сельскими и лесными угодьями, лугами, лесами и виноградниками в Европе, Канаде и Южной Африке.

В первую неделю, в жаркие дни начала июля, я, в одолженных резиновых сапогах 45-го размера, внимательно рассматривала овчарню и овец, пока мне не начинало казаться, что животные таращатся на меня в ответ; делала вид, что интересуюсь сельскохозяйственными машинами и всякими прочими устройствами, которых на подобной ферме в избытке, пока однажды Петр не дал понять, что мою скуку видно невооруженным глазом; в лодочках отправилась на разведку по окрестным пастбищам и тропинкам, дошла до ближайшей деревни, где высилась романская церковь оригинальной постройки, показавшаяся мне неинтересной, топорно сработанной, а потом пустилась босиком в однодневный поход по дубраве. Основательно там заблудилась и уже смирилась с мыслью, что проведу ночь в опасном соседстве с оленями, кабанами и неясытями, как вдруг передо мной возник мужчина, до смерти напугав меня своим совершенно внезапным, бесшумным появлением, и тихо и терпеливо, демонстрируя невероятный репертуар жестов и знаков, принялся объяснять, как добраться до деревни. От него исходил едкий запах пота, он снова и снова поднимал руки, указывая во все мыслимые направления. Каждый раз, когда я кивала и говорила: Entendu, merci beaucoup, monsieur [2] Понятно, большое спасибо, месье ( фр. ). , он, размахивая руками, начинал очередной запутанный монолог. В конце концов я сбежала. Казалось, он только этого и ждал.