Аманда Проуз - День красных маков

– А, это ты, Поппи Дэй!

– Привет, бабуля. Как прошёл день?

– Они хотят меня отравить! Сегодня дали картофельную запеканку, и пахла она очень странно.

– И ты не смогла поесть?

– Что ты, съела две порции. Не заслужили они такого удовольствия – смотреть, как я голодаю. Не боюсь я их яда! – Последние слова она, повернув голову, прокричала в коридор.

– Правильно, бабуля. А что ещё произошло сегодня, кроме грозящей смерти от отравления?

– Раз уж ты об этом заговорила… день был ужасный. Эта миссис Хардвик опять пакостит.

– Это я слышала.

– В новостях, что ли?

– Конечно! Заголовок был как раз такой: «Эта миссис Хардвик опять пакостит!»

– Что ж, я не удивлена. Настоящая корова! Кстати, Поппи, я хочу тебя кое с кем познакомить.

В комнату вошёл Натан.

– Натан, это Поппи Дэй, моя внучка. Поппи Дэй, это Натан.

Натан пожал Поппи руку.

– Рад знакомству, Поппи Дэй.

– Я хочу кое-что завещать Натану. Поможешь составить завещание?

Поппи и Натан декламировали свои реплики, пока Доротея не успокаивалась.

– А ты сегодня что делала, Поппи Дэй?

– У меня плохие новости, бабуль.

– О Господи! Что-то случилось с Уолли? – Доротея прерывисто дышала, вцепившись в свою кофту, вне себя от волнения. Положив руку на колено бабушки, Поппи вспоминала Уолли, умершего десять лет назад, и думала, что теперь может с ним случиться? Разве что вызвал у червей расстройство пищеварения.

– Не волнуйся, бабуля, у него всё хорошо.

Пальцы старой женщины разжались.

– Я тебе говорила про миссис Хардвик? Она опять пакостит!

– Нет, не говорила. Как ты сказала – миссис Хардвик?

– Да! Кто-то мне сказал, что про неё даже в новостях показывали.

– Не может быть! Мне кажется, тебя водят за нос!

– Нет, правда, показывали в новостях.

– Кто тебе это сказал?

– Миссис Хардвик сказала. Она говорит, что наша Джоан опять в беде.

Поппи погладила ладонь бабушки. Вот так и проходили вечера – в блужданиях по кругу, в попытках найти начало и конец вертящейся нити. Нельзя ни плакать, ни кричать. Каким бы ужасным это ни казалось, Доротея – её любимая бабушка, которой без внучки никак нельзя.

Для Поппи час тянулся бесконечно медленно, усталость пробралась в мышцы, дёргала за веки.

– Ладно, бабуля, пойду-ка я. Тебе что-нибудь нужно?

– А как же! Присматривай за этим мистером Как-его-там – он хочет меня отравить! Я скормила кусочек запеканки кошке, так она вытянулась и померла! Честное слово, Поппи Дэй!

– Хорошо, бабуля, я с ним разберусь. Обещаю. Я тебя люблю.

– И я тебя. Надеюсь, утром ещё буду жива, если только ночью меня не отравят.

– Думаю, всё будет хорошо, бабуль, просто ничего не ешь.

Поппи медленно побрела домой. Но как бы она ни устала и как бы ни манила мягкая кровать, возвращаться туда не хотелось. Повернув ключ в замке, она вошла в тёмную, тихую квартиру.

Теперь Поппи терпеть не могла ложиться спать. Они с Мартином, как большинство семейных пар, имели свои привычки. Болтая обо всякой чепухе, по очереди чистили зубы; с пижамами через плечо шли по узкому коридору; ставили у кровати стаканы воды, к которым не притрагивались до утра. Потом Поппи зарывалась в подушку, и, свернувшись калачиком, чтобы поскорее согреться, ждала мужа, в чьи обязанности входило гасить свет, закрывать дверь и выключать телевизор.

Как-то раз Мартин нацепил розовую ночную рубашку жены с нарисованным щенком на груди и в грациозном балетном движении вплыл в спальню. Глядя, как её лохматый супруг вздымает руки к потолку, Поппи не смогла удержаться от смеха. Оба хохотали, как дети…

Без привычной болтовни с Мартином приходилось ложиться спать в тишине. Поппи рано закрывала дверь и не меньше двух раз проверяла, точно ли закрыла. Спальня всегда сияла чистотой, и Поппи скучала по тем временам, когда на полу семь дней в неделю собиралось целое гнездо из грязного белья, джинсов, футболок и носков – на самом деле в доме была гармония, только когда в нём кипела жизнь.

Прежде чем заснуть, Поппи около получаса предавалась мыслям, что сейчас делает её любимый мужчина, где он спит, о чём думает. Прижав к груди подушку, представляла себя в его объятиях, защищавших от всех ужасов мира. Когда он был рядом, Поппи рассказывала ему, как прошёл день, как у неё дела, расспрашивала, как дела у него. Поддержка Мартина была так же приятна, как и разговоры с ним. «Спокойной ночи, солнышко, хороших снов», – шептала Поппи, как если бы он дремал у неё под боком. Это успокаивало. Порой Поппи обманывала себя, что вот он, рядом, и под его крылом она в безопасности. Но, просыпаясь среди ночи, тянулась к нему, чтобы коснуться пустоты и до утра мучиться печальными, несбыточными мечтами.

Она часто перечитывала письмо Мартина – незатейливые три листка, написанные в спешке, при свете фонаря. Оно стало талисманом, столь дорогим, что Поппи прижимала его к себе; водя пальцем по бледно-голубой почтовой бумаге, она выучила наизусть каждый изгиб каждой буквы.

Ей больше не нужно было открывать конверт и ощущать в руках невесомость бумаги; лишь закрыв глаза, Поппи видела каждый росчерк ручки, каждое пятнышко.

«Ну, Поппи, и удивишься ты, получив письмо от своего старика! Просто я скучаю по тебе, малышка, так сильно, что ты и представить не можешь.

Время здесь идёт то очень быстро, то очень медленно – зависит от того, насколько я занят. Когда дел по горло, всё хорошо, но когда я умираю от скуки и тоски по тебе, то это просто ужас какой-то.

Я хочу домой, Поппи. Хочу вернуться в нашу квартиру, хочу лечь с тобой в постель, прижаться крепко-крепко, ощутить твои объятия. Спать одному так плохо, и по ночам я ищу тебя.

Я хочу от тебя ребёнка, Поппи, нашу маленькую семью. Хочу видеть тебя с ним на руках.

Я знаю, мы с тобой одно целое, и только это прибавляет мне сил и не даёт двинуться рассудком.

Я думаю о тебе каждую минуту.

Я люблю тебя, Поппи, всегда любил и всегда буду любить. Я часто вспоминаю нашу свадьбу.

Когда я так скучаю по дому, что сил нет, я представляю себе, Поппи, как ты держишь меня за руку, и становится легче. Я слышу твой голос, он звучит так же ясно, как если бы мы с тобой сидели рядом на диванчике.

Мне пора, малышка. Никогда не забывай, как я тебя люблю и как по тебе скучаю.

Целую десять тысяч раз!

Поппи было трудно придумывать что-то новое, и в письмах она всё чаще и чаще повторялась, как бы ни старалась поинтереснее рассказать о своей скучной жизни.

Все письма она подвергала беспощадной цензуре – нельзя было писать ни о чём, что усилило бы тоску Мартина по дому, ни о чём, что могло вызвать беспокойство или зависть. Не то чтобы Мартин был завистлив – с её стороны это было актом гуманизма, а не самосохранения.