Джонатан Коу - Карлики смерти

– Я часто хожу куда-нибудь одна, – сказала она, но добавила: – Вообще-то я сегодня собиралась кое с кем увидеться, и мы должны были вместе поужинать. Но потом он позвонил и отменил, а я уже оделась, поэтому дома сидеть не хотелось. Вот и решила сходить посмотреть, что это за место.

– Черство с его стороны.

– Это старый друг. Ничего.

– Вы тут поблизости живете?

– Да, недалеко. Южный Кенсингтон. А вы?

– О, для меня это как совсем другой мир – такой район. Я живу в Южном Восточном Лондоне. В муниципальном микрорайоне.

После паузы она сказала:

– Вы не будете против, если я у вас кое-что попрошу? Заказ, в смысле. Музыкальную пьесу.

Меня вдруг туго стиснуло тревогой. Видите ли, мне почему так и не удалось стать салонным пианистом – у меня репертуар никогда не был настолько широк, а для игры на слух я был безнадежен. Клиенты всегда просят пианистов сыграть всякое, и застраховаться от подобных ситуаций я мог всего одним способом – выучить все стандарты, какие только есть. На это бы ушло много месяцев. Обычно пьесу я полировал до приемлемого вида за несколько часов, иногда больше. Взять, к примеру, «Мой забавный Валентин» [15] «My Funny Valentine» (1937) – песня из оперетты Ричарда Роджерза и Лоренца Харта «Babes in Arms», ставшая популярным джазовым стандартом. . Мелодия там нетрудная, однако что-то в проигрыше мне никак не давалось, и целых два дня ушло на то, чтобы добиться того звучания, какого мне как раз и хотелось. Я слушал какие-то самые знаменитые записи, смотрел, как с этим справлялись великие мастера, и прикидывал, как мне казалось, вполне годные собственные замены. Теперь, думал я, мне удается играть ее хорошо, но это стало результатом двухдневного труда, и чего бы она ни попросила – даже если я в общем знал, что там за мелодия, – неизбежно вышло бы любительски и позорно.

– Ну… попробуйте, – неизвестно почему сказал я.

– Вы знаете «Мой забавный Валентин»?

Я нахмурился:

– Гм… название знакомое. Но я не очень быстро на слух подбираю. Не напомните мне, как там?

Кто бы на моем месте не поступил так же?

Думаю, лучше версии я не играл никогда. Превзойти себя с тех пор мне так и не удалось: сердце от нее рвалось в клочья. В партитуре во втором такте стоит доминантсептаккорд в до мажоре, но почти всегда – и в десятом такте тоже – я заменял ре-минорный септаккорд на доминантсептаккорд с уменьшенной квинтой, только играл я терц-квартаккорд с ля-бемолем в тонике. Сами попробуйте. От него мелодия по-настоящему мрачнеет. Затем в середине проигрыша вместо увеличенных си-бемолей я брал обычные ля-бемоль-мажор-септаккорды – а разок даже попробовал малую нону, которая раньше мне и в голову не приходила (к счастью, мне вовремя удалось передать это известие своей правой руке). Я растянул мелодию на шесть рефренов, играл поначалу тихо, а под конец не на шутку бил по клавишам, вовсю сгущал аккорды. На последнем рефрене спустился к до минору, последней моей нотой стало – я до сих пор ее помню – чистое ля, на самой вершине. После я так опять пробовал, но настолько хорошо уже не звучало. В тот раз же получилось очень правильно.

Поначалу висело молчание, а потом она захлопала, а затем подошла к инструменту. Я развернулся к ней лицом. Мы оба улыбались.

– Спасибо, – сказала она. – Это было прекрасно. Я никогда раньше не слышала, чтоб ее так играли.

Я не мог придумать, что ей на это ответить.

– Эту мелодию очень любил мой папа, – продолжала она. – У него пластинка была. Я ее раньше много слушала, но… вы ее сыграли очень по-другому. И вы правда никогда ее не играли?

Я скромно хохотнул.

– Ну, поразительно, на что бываешь способен. Когда снисходит вдохновенье.

Она зарделась.

После пары следующих номеров подошел управляющий и сказал, что я волен идти домой. Ни словом не обмолвился о следующей неделе. Отдал мне наличку и пошел закрывать бар.

– Ну что ж, – сказала она, – мне понравилось. Будь здесь побольше людей, им бы тоже.

Я закончил складывать ноты в полиэтиленовый пакет и сказал:

– Вы не против, если я провожу вас домой? – Она с сомнением глянула на меня. – Я никаких глупостей в виду не имею. Я в смысле – до двери.

– Хорошо, вы очень любезны. Спасибо.

Дальше в тот вечер я так и не зашел – только до ее двери. Все равно оказалось, что дверь эта – каких мало. Где-то вдвое выше меня, по скромной оценке. Вела она, казалось, в какой-то особняк – один из тех до невозможности массивных и роскошных на вид георгианских домов, какие находишь на Онслоу-сквер и в подобных местах.

– Вы тут живете? – спросил я, выгибая шею, чтобы разглядеть верхний этаж.

– Да.

– Сами?

– Нет, жилье я делю еще с одним человеком.

Я поцокал языком.

– Должно быть, очень скученно.

– Я не хозяйка или как-то, – рассмеялась в ответ она.

– Снимаете? Серьезно? И сколько в неделю? Округлите до ближайшей тысячи, если угодно.

– Я тут работаю, – сказала она. – Дом принадлежит одной пожилой даме. Я за нею присматриваю.

Стоял теплый вечер раннего лета. Мы остановились на мостовой напротив дома. За нами высилась лавровая живая изгородь, а за нею – небольшой частный сквер. Над нами серебряно светил уличный фонарь. Я опирался на фонарный столб, она стояла ко мне довольно близко.

– Она просто немощная старушка. Почти весь день спит. Дважды в день мне нужно относить ей наверх еду – мне самой готовить не нужно, этим занимается кухарка. Я готовить не умею. Утром нужно поднимать ее из постели, а вечером укладывать спать. Днем я должна приносить ей чаю и печенья или пирожных, но она иногда просыпается так ненадолго, что не успевает его выпить. Я ей хожу за покупками, в банк – такое вот.

– И что вы за все это получаете?

– Немного денег – и у меня там собственное жилье. Вон они, мои окна. – Она показала на два громадных окна во втором этаже. – Почти все время делать мне ничего не надо. Я там просто сижу, иногда – целый день.

– И вам не одиноко?

– Есть телефон, телевизор.

Я покачал головой:

– Похоже, ну, это очень отличается от моей жизни. Очень отличается.

– Вы мне о ней должны рассказать.

– Да, должен. Быть может, – осмелился я, – быть может, как-нибудь в другой раз?

– Мне уже пора, – сказала она и поспешно перешла через дорогу.

Я двинулся за ней, и она отперла дверь йельским ключом, который выглядел до нелепости маленьким и хилым для такой задачи. К двери вели три ступеньки; я стоял на второй, а она – на третьей, отчего выглядела гораздо выше меня. Когда дверь открылась, я заметил за ней темный вестибюль. Мэделин на мгновенье скрылась – я слышал, как ее каблуки цокают по, судя по звуку, мраморному полу, – и тут зажегся свет.

– Господи боже мой… – сказал я.

Пока я заглядывал внутрь, даже не пытаясь скрыть изумления и трепета, она подняла конверт, который, должно быть, кто-то сунул в почтовую щель. Вскрыла его и прочла письмо.