Донна Тартт - Щегол

Он рассмеялся:

– Да так же, как ты сейчас учишься! Стоял рядом, смотрел. Где мог, помогал.

– Велти вас научил?

– О, нет. Он во всем разбирался, знал, как это все делается. В этом деле по-другому нельзя. Глаз у него был верный, и я частенько кидался за ним, когда нужно было мнение специалиста. Но до того, как я стал на него работать, он обычно не брался за вещи, которые требовали реставрации. Это кропотливая работа, для нее особый характер нужен, а у него на то не было ни сил, ни темперамента. Покупать ему нравилось куда больше – знаешь там, по аукционам ходить, сидеть в магазине, болтать с покупателями. Каждый вечер часов в пять я выбирался к нему наверх на чашку чая. “Влекомый из тюрьмы” [25] Переиначенная строка из стихотворения “Танатопсис” Уильяма Калена Брайанта “Не походил ты на раба – в тюрьму влекомого всесильным властелином”, пер. А. Плещеева. . Тогда тут было чертовски мерзко – плесень, сырость. Когда я устроился к Велти, – он рассмеялся, – на него тут работал старикан по имени Эбнер Моссбанк. Ноги не ходят, пальцы скрючены артритом, почти слепой. Один предмет чуть ли не год мог реставрировать. Но я стоял у него за спиной и глядел, как он работает. Он как хирург был. Никаких вопросов. Полная тишина! Но он знал абсолютно все – такое, чего другие люди уж и делать не умели или даже уже и не желали учиться – эта профессия с каждым новым поколением все сильнее на ладан дышит.

– А отец отдал вам заработанные деньги?

Он густо расхохотался:

– Да ни гроша! И слова мне после этого ни сказал. Он был злобный старикашка, свалился замертво от сердечного приступа как раз, когда увольнял одного из своих старейших сотрудников. Видел бы ты только эти, наверное, самые малолюдные в мире похороны. Под ледяной крупой – три черных зонтика. Сразу Эбенезер Скрудж вспоминается.

– И вы так и не вернулись в колледж?

– Нет. Я и не хотел. Я же нашел занятие себе по душе. Так что, – он упер ладони в поясницу, потянулся – его мешковатый, не совсем чистый пиджак с лоснящимися локтями делал из него добродушного кучера, который идет себе на конюшню, – мораль тут такова: никогда не знаешь, куда тебя все это заведет.

– Все – что?

Он засмеялся:

– Твои каникулы под парусом, – ответил он, направляясь к полке, на которой пузырьки с пигментами были выстроены, будто настои у аптекаря: землисто-охряные, ядовито-зеленые, угольный порошок и жженая кость. – Может статься, это переломный момент. Море, оно так, бывает, людей прихватывает.

– У Энди морская болезнь. На яхте он все время таскается с пакетиком, чтоб туда блевать.

– Ну что ж, – он потянулся за пузырьком ламповой сажи, – признаюсь, что меня оно так и не захватило. В детстве – “Сказание о старом мореходе”, с гравюрами Доре – от океана у меня мурашки по коже, но у меня и не было такого приключения, которое ждет тебя. Так что, кто знает. Потому что, – сведя брови, он выстукивал из баночки на палитру мягкий черный порошок, – я и не думал, что мою судьбу решит старая мебель миссис де Пейстер. Может, тебя заворожат крабы-отшельники и ты захочешь стать морским биологом. Или решишь строить яхты, или стать художником-маринистом, или написать книгу о “Лузитании”.

– Может, – ответил я, сложив руки за спиной.

Но то, на что я на самом деле надеялся, мне и сформулировать было боязно. От одной мысли об этом меня трясти начинало. Потому что вот какое было дело: Китси и Тодди стали вести себя со мной гораздо, гораздо приветливее, как будто их отвели в сторонку и кое-что сказали, и я замечал, какими взглядами – неуловимыми намеками – перебрасываются мистер и миссис Барбур, и надеялся – даже уже больше, чем надеялся. Вообще-то именно Энди подкинул мне эту мысль.

– Они думают, что общение с тобой идет мне на пользу, – сказал он как-то по пути в школу. – Что ты вытаскиваешь меня из моей раковины, прокачиваешь мои социальные навыки. Похоже, когда приедем в Мэн, они сделают официальное семейное заявление.

– Заявление?

– Не тупи, а? Они к тебе здорово привязались – особенно мама. Да и папа тоже. Думаю, они хотят тебя оставить.

Я ехал обратно в автобусе, немного клюя носом, уютно покачиваясь из стороны в сторону и глядя на мелькающие за окном мокрые субботние улицы. Когда я вошел в квартиру – весь продрогший после прогулки под дождем, в прихожую выскочила Китси и уставилась на меня безумным, завороженным взглядом, будто на забредшего к ним страуса.

Через пару неподвижных мгновений она метнулась обратно в гостиную, стуча сандаликами по паркету и вопя:

– Мам! Он пришел!

Появилась миссис Барбур.

– Здравствуй, Тео, – сказала она. Она была совершенно спокойна, но было в ее манере что-то натянутое, хотя я никак не мог понять, что же не так. – Иди сюда. У меня для тебя сюрприз.

Я пошел за ней в полутемный из-за хмурой погоды кабинет мистера Барбура – висевшие по стенам навигационные карты и несущиеся по серым подоконникам струи дождя превращали его в декорации каюты застигнутого штормом корабля. Из мягкого кресла на другом конце комнаты поднялся человек.

– Здорово, дружище, – сказал он. – Давно не виделись.

Я застыл в дверях. Голос я узнал сразу – отец.

Он шагнул вперед, к тусклому свету из окна. Он, это был он, хоть и переменился с тех пор, как я его в последний раз видел: слегка раздался, загорел, лицо обрюзгло, костюм на нем был новый, а стрижка такая, что он был похож на бармена откуда-нибудь из Виллидж. Я в замешательстве оглянулся на миссис Барбур, и она ответила мне бодрой, но беспомощной улыбкой, будто говоря – ну а что я могу поделать?

Пока я так стоял, потеряв от шока дар речи, сзади возник еще кто-то, протиснулся вперед отца, на первый план:

– Привет, я Ксандра, – раздался грудной голос.

Оказалось – странная женщина, загорелая, подтянутая, с невыразительными серыми глазами, кирпичной кожей в морщинках и слегка запавшими зубами со щербинкой посередине. Хоть она была старше мамы – ну выглядела старше, уж точно, – одета она была по-молодежному: красные сандалии на платформе, джинсы с низкой талией, широкий ремень и тонны золотых украшений. Ее волосы – очень прямые, с посекшимися концами – были цвета засахаренной соломы, она жевала жвачку, и от нее так и несло “джуси фрут”.

– К-сандра, через “К”, – добавила она, подсипывая. Глаза у нее были ясные, бесцветные, обнесенные частоколом черной туши, а взгляд – властный, уверенный, немигающий. – Не Сандра. И, ради бога, не Сэнди. Меня так без конца называют, я от этого на стенку лезу.

С каждым ее словом мое изумление только росло. Я никак не мог собрать ее в единое целое: алкогольный голос, мускулистые руки, китайский иероглиф, вытатуированный на большом пальце ноги, длинные квадратные ногти с белыми кончиками, серьги – морские звезды.