Грегори Робертс - Шантарам

– Тоже нет. Только на английском.

– Только на английском?

– Да.

– Почему?

– В его стране не говорят на хинди.

– Они не умеют говорить на хинди?

– Нет.

– Ни на хинди, ни на маратхи?

– Нет. Только на английском.

– Господи помилуй! Вот идиоты несчастные!

– Да.

– Сколько ему лет?

– Тридцать.

– А выглядит старше.

– Они все так выглядят. Все европейцы на вид старше и сердитее, чем на самом деле. У белых всегда так.

– Он женат?

– Нет.

– Тридцать лет, и не женат? Что с ним такое?

– Он из Европы. Там многие женятся только в старости.

– Вот ненормальные!

– Да.

– А какая у него профессия?

– Он учитель.

– Учитель – это хорошо.

– Да.

– У него есть родители?

– Да.

– А где они?

– На его родине. В Новой Зеландии.

– А почему он не с ними?

– Он путешествует. Знакомится с миром.

– Зачем?

– Все европейцы так делают. Они немного работают, а потом немного ездят в одиночестве, без семьи, пока не состарятся. А тогда они женятся и становятся очень серьезными.

– Вот ненормальные!

– Да.

– Ему, наверно, одиноко без мамы с папой, без жены и детей.

– Да. Но европейцев это не огорчает. Они привыкли быть одинокими.

– Он большой и сильный.

– Да.

– Очень сильный.

– Да.

– Корми его как следует и не забывай давать побольше молока.

– Да.

– Буйволова молока.

– Ну да.

– И следи, чтобы он не научился каким-нибудь нехорошим словам. Не учи его ругательствам. Вокруг полно долбаных засранцев, которые захотят научить его всякому дерьму. Не давай ему водиться с этими долбогрёбами.

– Не дам.

– И не позволяй никому обмануть его. Он на вид не очень-то смышленый. Присматривай за ним.

– Он умнее, чем кажется, но я все равно буду присматривать за ним.

Никого из пассажиров не волновало, что водитель, вместо того чтобы продолжить путь, вот уже минут десять болтает с Прабакером. Возможно, потому, что они говорили громко и все до одного в автобусе могли их слышать. Мало того, водитель и по пути старался поставить всех встречных в известность о необычном пассажире. Завидев на дороге пешехода, он гудком привлекал его внимание и указывал ему пальцем на эту диковину, а затем замедлял ход, чтобы человек мог ее разглядеть и полностью удовлетворить свое любопытство.

Из-за того, что водитель делился удивительной новостью со всеми встречными, путь, который можно было проделать за час, занял целых два, и лишь к вечеру мы достигли пыльного проселка, ведущего к деревушке Сундер. Когда автобус, натужно стеная, укатил, наступила такая тишина, что слышно было ветерок, шелестевший в ушах, подобно сонному шепоту ребенка. Весь последний час мы ехали по необъятным просторам, засаженным кукурузой, среди которой попадались банановые рощи; теперь же мы тащились пешком по грязи меж нескончаемых зарослей просяных культур. Растения уже поднялись во весь свой рост и были выше нашей головы, небо сжалось в узенькую полоску, а дорога впереди и позади нас терялась в сплошной золотисто-зеленой массе, так что мы пробирались словно по лабиринту, отгороженные этой живой стеной от остального мира.

Мне довольно долго не давало покоя какое-то смутное ощущение, никак не поддававшееся осмыслению. Наконец до меня дошло. Нигде не было видно никаких столбов – ни телеграфных, ни высоковольтных, – даже вдали.

– Прабу, в вашей деревне есть электричество?

– Нет, – ухмыльнулся он.

– Совсем нет электричества?

– Нет, ни капельки.

Некоторое время я молчал, отбрасывая мысленно одно за другим все полезные устройства. Электрического освещения нет. Электрического чайника нет. Телевизора, радио, стереосистемы тоже нет. Никакой музыки. А я даже кассетника с собой не захватил. Как же я буду жить без музыки?

– Как же я буду жить без музыки? – посетовал я вслух, не в силах сдержать разочарования, хоть и понимал, что выгляжу довольно смешно.

– Музыки будет полно, баба! – жизнерадостно откликнулся Прабакер. – Я буду петь. И все остальные будут петь. Петь и петь, без конца.

– Ну, ты меня успокоил.

– И ты тоже будешь петь.

– Нет уж, на меня, пожалуйста, не рассчитывай.

– В деревне все поют, – подчеркнул он, неожиданно посерьезнев.

– Угу.

– Да-да, все.

– Давай решим хоровые проблемы, когда они возникнут. Нам еще далеко до деревни?

– О, совсем почти не очень далеко. А знаешь, теперь у нас в деревне есть вода.

– Что значит «теперь есть вода»?

– Ну, теперь в деревне есть кран.

– Один кран на всю деревню?

– Да, и вода из него идет целый час, с двух до трех каждый день.

– Один час в день?!.

– Да. Обычно. Иногда она идет полчаса, а иногда совсем не идет. Тогда мы лезем в колодец, убираем зелень, которая там выросла, и вода снова без проблем. А! Смотри, вон мой папа.

Впереди нас на неровной, заросшей сорняками дорожке показалась высокая повозка в форме корзины на двух деревянных колесах с металлическими ободами, в которую был впряжен огромный светло-коричневый буйвол с изогнутыми рогами. Колеса были узкими, но высокими и доходили мне до плеч. На упряжной дуге восседал, болтая ногами и покуривая биди [49] Биди – самодельные индийские сигареты из необработанного табака, завернутого в лист тембурни. , отец Прабакера.

Кишан Манго Харре уступал в росте даже своему сыну, его седые волосы и усы были очень коротко подстрижены, а на худенькой фигуре заметно выделялся круглый животик. На нем были белый картуз, хлопчатобумажная рубашка и крестьянская набедренная повязка. Хотя ее принято называть повязкой, но это слово не передает естественного и подкупающего изящества этого одеяния. Его можно подобрать кверху, превратив в рабочие шорты, или распустить, и тогда оно становится панталонами, доходящими до лодыжек. Набедренная повязка очень подвижна и повторяет контуры человеческого тела, бежит ли он или сидит спокойно. В жаркий полдень она улавливает малейшее дуновение ветерка, а ночью защищает от предрассветного холода. Она непритязательна и практична и в то же время привлекательна и приятна. Ганди прославил набедренную повязку на весь мир, когда ездил в Европу с целью добиться независимости Индии от Англии. При всем уважении к Ганди, однако, следует отметить, что, лишь пожив и поработав бок о бок с индийскими крестьянами, ты можешь в полной мере оценить неназойливую и благородную красоту этого простого куска ткани.

Прабакер выпустил из рук поклажу и кинулся к отцу. Отец спрыгнул со своего насеста, и они застенчиво обнялись. Кишан был единственным человеком, чью улыбку можно было сравнить с улыбкой его сына. Она занимала все его лицо от уха до уха, словно навсегда застыв в тот момент, когда человека охватил гомерический хохот. Оба Харре обернулись ко мне, и две гигантские улыбки – отцовская и ее генетическая копия – представляли настолько ошеломляющее зрелище, что я в ответ смог лишь беспомощно ухмыльнуться.