Орхан Памук - Джевдет-бей и сыновья

– Ты, должно быть, сегодня здорово устал! – сказал он кучеру, и тот улыбнулся, словно весь день ждал, что ему скажут эти слова. – Завтра в то же время приедешь?

– Как не приехать!

Карета тронулась с места. Джевдет-бей смотрел ей вслед, пока дрожащий свет ее фонарей не скрылся за поворотом; тогда он вошел в дом. На первом этаже горел слабый свет. «Зелиха-ханым еще не легла спать», – подумал он, и тут же послышался ее голос:

– Кто там? Джевдет, сынок, это ты?

– Я, я! – откликнулся Джевдет-бей, поднимаясь по лестнице.

– Постой! Ты не голоден ли? Ужинал?

– Нет, не ужинал, – сказал Джевдет-бей и тут же пожалел об этом.

– Иди-ка сюда, я тебе хюнкярбейенди [41] Хюнкярбейенди – блюдо из баклажанов. приготовила! Пока ждала тебя, даже уснула! – сказала Зелиха-ханым, выходя из кухни и покачиваясь спросонок.

– Ну и ложилась бы спать. Чего ради ты меня ждала?

– Да вот уж ждала, – улыбаясь, сказала старушка. – Ужин на столе. Иди поешь.

Джевдет-бей двинулся на кухню, думая, с одной стороны, о еде, а с другой – что избавиться от Зелихи-ханым будет непросто. «Одно путается с другим! – бормотал он себе под нос. – Как же разделить две жизни?»

– Садись, садись, – приговаривала старушка, радуясь, что может услужить Джевдет-бею. – Утомился, поди, за день-то? Послушай-ка, что у нас в квартале сегодня было. Мустафа-эфенди возвращался с полуденного намаза… Знаешь Мустафу-эфенди, что живет у источника? Вот возвращается он из мечети и встречает на углу… А голубцы будешь? Ну хоть немножко? Так вот, встречает он Салиха. Смотрит – а у него в руках… Дождик, что ли, пошел?.. Смотрит – а у него в руках огромный ключ. Салих-эфенди и говорит: этот твой ключ…

– Европа теперь должна стать для нас… Как бы это получше выразиться? Целью! Да-да, целью, а еще точнее – примером! – громко и горячо говорил Саит-бей, покачиваясь в такт с вагоном-рестораном. – Гордость нужно отставить в сторону. Я не устаю повторять: звон наших сабель давным-давно заглушен грохотом пушек и машин. Теперь и государство у нас новое, и от старого мира ничего не осталось. Как-никак середина двадцатого века! Сейчас у нас февраль тысяча девятьсот тридцать шестого, до тысяча девятьсот пятидесятого осталось всего ничего. Выпьем же и, забыв про гордость, примем всей душой республику и европейские порядки! Что же вы совсем не пьете?

Омер замешкался с ответом. «Февраль тысяча девятьсот тридцать шестого, – крутилось у него в голове. – Я возвращаюсь в Стамбул».

– Нет-нет, можете ничего не говорить, я все понимаю, – снова заговорил Саит-бей. – Вас, должно быть, кто-то ждет, и вы все думаете о встрече. Понимаю, понимаю! – И он добродушно, по-отечески улыбнулся.

– Да нет, никто меня не ждет. И от меня никто ничего не ждет, – ответил Омер, поднося свой бокал к бутылке, которую держал в руках Саит-бей. – Вы правы, я совсем не пью, но сейчас, пожалуй, выпью.

– И дамы тоже пусть выпьют, – сказал Саит-бей. – Мы же ведь в Турцию еще не въехали.

Это была очередная шутка из тех, которыми давно уже перебрасывались за этим столиком, иронизируя по поводу меняющейся на глазах жизни и посмеиваясь над милой, печальной родиной, к которой нес Омера и его попутчиков ночной поезд. Саит-бей намекал на свою жену Атийе-ханым, которая могла со спокойной душой пить алкогольные напитки только за границей. В ответ на это Гюлер, сестра Саит-бея, сказала, что ее брат, приезжая во Францию, тоже каждый раз пересматривает свое отношение к вину и ракы.

Саит-бей сделал вид, что обиделся.

– О ракы я с тобой говорить не буду! – сказал он и, взглянув на Омера, добавил: – Ракы – напиток для мужчин!

В ответ на это никто не улыбнулся, кроме самого Саит-бея и Омера, которые обменялись довольными усмешками: им, дескать, не понять!

С Саит-беем и его спутницами Омер познакомился накануне здесь же, в вагоне-ресторане. Саит-бей подошел к нему, извинился за беспокойство и спросил, нельзя ли им присесть за его столик, – все остальные места были заняты. После обмена обычными любезностями Саит-бей рассказал, зачем они ездили в Париж: он сам и его супруга давно приобрели привычку каждый год выезжать в Европу, а в этот год они взяли с собой младшую сестру Саит-бея, не так давно разведшуюся с мужем. Омер в свою очередь рассказал, что заехал в Париж по пути из Лондона, где жил четыре года, учился на инженера-строителя.

– А ведь мы, между прочим, в области прав женщины опережаем многие европейские страны, – сказала Атийеханым.

– Совершенно верно, и это очень важно! Вот что значит республика! – согласился Саит-бей и, изобразив на лице выражение избалованного ребенка, которое ему вовсе не шло, прибавил: – Впрочем, у женщин во всем мире обязанности одни и те же.

Возникла неловкая пауза.

Потом Атийе-ханым, сделав вид, что ей стыдно за своего супруга-мужлана, сухо сказала:

– Вот, оказывается, как думает Саит-бей!

Но долго сердиться она не умела. В ее взгляде вдруг мелькнула веселая искорка, она открыла сумочку и, достав из нее несколько фотографий, с улыбкой протянула их Омеру:

– Посмотрите, вот она, моя самая любимая обязанность!

На первой фотографии был мальчик в матросском костюмчике. Он сидел на скамейке, положив одну руку на краешек и приветственно помахивая другой. Чтобы поддержать разговор, Омер спросил, сколько ему лет.

– Через неделю будет четыре. Он родился в марте тридцать второго.

«А я эти четыре года провел за границей», – подумал Омер. Стучали колеса, вагон мерно покачивался. «Четыре года в Турцию ни ногой… Сбежал в Европу. Учился, писал диссертацию, путешествовал, порой раздумывал над своим будущим, проживал оставленные родителями деньги, жил… И вот возвращаюсь на родину дипломированным инженером. Вернусь и, как говорит тетушка, погружусь в водоворот жизни…»

– А на этой фотографии ему годик. Мы тогда специально пригласили к себе домой в Тешвикийе фотографа.

Мальчик был снят на руках у матери. Рядом, положив ей руку на плечо и немного выдвинувшись вперед, стоял Саит-бей, похожий здесь скорее не на мужа, а на старшего брата, опекающего сестру. Следующая фотография, по всей видимости, была сделана в студии. На лицах супругов застыли улыбки, по которым невозможно было понять, на самом ли деле они счастливы или только делают вид, потому что так положено, когда фотографируешься. Мальчик на руках у мамы, казалось, готов вот-вот расплакаться.

Омер, сообразив, что надо бы что-нибудь сказать, проговорил:

– Какой милый ребенок!

– Все так говорят! – с гордостью ответила Атийе-ханым, взяла у Омера фотографии и сама начала, улыбаясь, их разглядывать.

Присоединился к жене и Саит-бей. Вид у супругов был такой, будто они пытались высмотреть, что же именно заставило Омера назвать их сына милым.