Кэтрин Хайд - Мое чужое сердце

Я знаю вас давно, Вида. Мы возвращаемся немного назад, не так ли? Это был третий раз, когда я вскрывала вашу грудную полость и видела, как бедное блокированное сердце изо всех сил старалось разгонять кровь. Первые два раза, разумеется, были второй и третьей стадиями ваших процедур Норвуда.

Отмечу пару моментов.

Первый. Всякий раз, скрепляя грудину пациента, я выражаю пожелание или, в зависимости от случая, даже читаю молитву: это последний раз, когда кто бы то ни был имел возможность воочию видеть биение этого сердца. Вам я такого желала уже дважды и помню ощущение от мысли, что ваше бедное сердце в своей короткой жизни слишком уж часто подвергалось выставлению напоказ и досмотру. Только на сей раз мне довелось пожелать этого с большей убежденностью. Когда проходишь вторую стадию Норвуда, уверенной быть трудно. Нереалистично. Понимаешь, что, наверное, будет и третья, особенно в вашем случае. Потом, после третьей, ты просто не знаешь.

Однако на сей раз мы, возможно, действительно добились своего.

Надеюсь на это.

Второй момент. Хочу сказать, что, невзирая на то что с медицинской точки зрения такое звучит нелогично, я чувствую некоторую вину перед вашим старым сердцем. За то, что перестала ему помогать. Оно было все еще живо, все еще старалось. Пришлось напомнить себе, что оно одновременно и слабело, а вскоре и покончило бы с вашей жизнью. Но всякий раз, когда я видела его, оно казалось таким отчаянно смелым в своих трудах.

И последнее. И это то, с чем оба моих коллеги согласны на сто процентов, а мы заглядывали во много грудных полостей и видели множество разных состояний. Мы видели сердца старые, дряхлые, чрезмерные по объему и покрытые жировыми отложениями. Видели сердца новорожденных размером едва ли не с грецкий орех. Видели внове пересаженные сердца, маленькие и подходящие, и бьющиеся в старых телах, выглядевшие слишком молодыми и задорными для своего окружения. Мы видели сердца с единственным желудочком, как ваше, силившееся делать свою работу вопреки подавляющему неравенству сил. Но есть одно, чего мы никогда не привыкнем видеть, – пустая грудная клетка, в которой сердца нет вообще. И сколько бы пересадок ни делали, мы действительно так и не привыкли к поразительному потрясению от такого зрелища.

И еще одно, о чем, я догадываюсь, вы захотите узнать. Я не применяла электрошок к вашему новому сердцу. Пошла бы на это, если бы пришлось. Если бы сердце фибриллировало хотя бы на несколько секунд дольше. Но я помнила вашу просьбу и дала ему чуть-чуть больше времени. Просто согрела его и доверилась ему на долю-другую секунды больше – и оно начало биться само. Я помню, вы сказали мне, что это важно. Уготовить ему радушное начало.

Хорошей вам жизни, Вида. Разумеется, я еще увижу вас, но, надеюсь, по прошествии ближайших нескольких лет видеться мы станем гораздо реже. Двигайтесь не спеша, хорошо о себе заботьтесь, но не пренебрегайте тем, что зовется делом бытия, делом жизни теперь, когда вам выпал такой шанс.

С привязанностью и в немалой мере с восхищением,

Дорогая Майра,

цель этого электронного послания – сообщить вам, что со мной все в порядке. Уже несколько дней собирался написать. С тех самых пор, как благодаря вам смог продержаться у могилы. Извещаю, что со мной все в порядке.

Если теперь я могу быть в порядке!

По правде говоря, я все еще словно в тумане. Я застрял на той самой нейтральной полосе, про которую, помнится, в свое время пытался вам объяснить. Несомненно, не сумел. Хуже того, может быть, я только подумал об этом. И на самом деле про это вовсе и не говорил. С недавних пор трудно стало отделить одно от другого.

Упомянутая мной полоса – это туманящий шок оцепенения, который следует за душевной травмой. Отпускает порой, но очень ненадолго.

В каком-то смысле это даже благо. На самом деле. Утром просыпаешься безо всякого понимания, где ты. Никакой памяти о том, что потерял. Потом она медленно возвращается к тебе, неся за собой ошеломление. Это ужасно, но легко. Всего-то и нужно – встать да умыться. Потом звонишь приятелю и сообщаешь, что ты встал с постели и умыл лицо, а он говорит: «Классно, Ричард! Ты обязательно выдержишь». Ничего не упоминается о более мелких деталях: пропущенный день работы, неупорядоченная чековая книжка, кипы счетов и уведомлений. Никто не осмеливается предположить то, на чем, уверен, потом все будут неустанно настаивать: жизнь и после такого не останавливается, она продолжается.

В какой-то момент просто переставить одну ногу впереди другой становится поводом для гордости.

В последнее время я частенько говорю о себе во втором лице. Точно не знаю, что это значит.

Впрочем, подозреваю, что впоследствии шлагбаум над моей жизнью не опустится очень уж низко. Только в данный момент я предпочел бы об этом не думать.

Сегодня я почти уже отправился навестить Виду в больнице. Хотя и знаю, вы считаете, что это плохая идея. Вы дали это понять очень ясно, когда мы разговаривали. Все ж, полагаю, раньше или позже, но съезжу обязательно. Это одна из тех мыслей, что выжигает в мозгу дырку на затылке, куда ты ее запихиваешь каждый день ежеминутно. Невозможно перестать ощущать то, как она покоится (или, скорее, беспокоится) там, во временном хранилище. Она становится раздражителем, и тут обнаруживаешь, что поступаешь с ней, как устрица, обволакивающая жемчугом частичку чужеродного тела – из самозащиты.

Я просто-напросто уверен, что не выдержу и навещу ее – вопреки совету – когда-нибудь. Сегодняшний день поначалу казался ничем не хуже другого, чтобы наломать дров.

Однако случайно прозвонил спасительный колокольчик. Поскольку вначале я должен был устранить небольшую протечку масла в машине. Позвонил механику, но тому понадобилась еще пара деньков, чтобы приступить к починке.

Эта деталь с недавних пор едва не вгоняет меня в оцепенение. Если какой-нибудь невинной душе суждено слететь с дороги под чудесным весенним дождем по масляной пленке, неспособной впитаться в тротуар и попросту собирающейся в лужицу там, где резина касается дороги, очень важно, чтобы в этом масле моего не было ни капли. Чтобы в этом новом бедствии не было моего участия.

То, что прогноз погоды не обещает дождя, на мой взгляд, не имеет значения.

Только подумайте: никакого дождя не обещали в тот вечер, когда Лорри ушла от нас.

Извините, что подбираю эвфемизмы, но я сейчас до того чувствителен, что правду воспринимаю как вид жестокости.

Короче. Я отложил посещение до той поры, когда смогу быть уверен, что у меня не подтекает масло на дорогу и я ничем не осложняю вождение какой-нибудь невинной душе, едущей следом за мной или последующей тем же путем позже. Душе, возможно, незаменимо близкой для кого-то. Полагаю, так или иначе, но любой или любая для кого-то незаменимы.