Анна Гавальда - Я признаюсь

В последовавшие за этим дни ты не приходила в «Кафе де ля Сорбонн». Затем были школьные каникулы, кажется, февральские, и однажды утром, когда я уже потеряла привычку искать тебя взглядом, ты появилась и уселась за барную стойку рядом со мной. Ты поздоровалась со мной, заказала себе лунго, мы молча посидели некоторое время. Когда я, извернувшись, полезла искать в кармане мелочь, ты коснулась моей руки и сказала: «Оставьте, я вас угощаю», и только в этот момент, когда я повернулась к тебе, чтобы поблагодарить, то увидела, что на тебе лица нет. Я накрыла своей рукой твою, и ты разрыдалась. «Простите, – ты смеялась, извинялась, сожалела, – простите, простите». Я не стала убирать свою руку, но отвернулась.

Не знаю, сколько времени мы так просидели, ты делилась со мной своей печалью, я поверяла ее своей. В какой-то момент ты прошептала: «Ваши дети… Они такие милые», и я окончательно сломалась.

Хозяин бара подошел к нам, благодушно бранясь. «И что ж это, девушки? Что ж это такое? Разве у меня так плохо? Вы мне сейчас тут всех клиентов разгоните! Что вам налить для поднятия духа? По стопке кальвадоса?»

Вот уж я была рада.

Мы выпили залпом. Ты задохнулась, я снова задышала, и под действием этих нескольких спасительных сантилитров гелия в моих венах я пригласила тебя тем же вечером поужинать у нас дома.

Ты улыбнулась мне, я спросила, есть ли у тебя чем записать, и на картонке под пивную кружку написала тебе адрес нашего скромного жилья и – домофон обязывает – имя тех, кем мы не являлись.

Ты пришла нагруженная: цветы, торт, шампанское, подарки для детей… Дети были так счастливы.

Так счастливы… Не из-за подарков, а из-за того, что ты пришла. Впервые окружающий мир пробрался к нам в гости, впервые кто-то поднялся нас навестить, жизнь возвращалась.

Ты тогда этого не знала и думала, что это все твоя кукла Королль, лук и стрелы, наклейки, волшебная бутылочка и цветные карандаши так возбудили детей, но, если помнишь, развернув все эти радости, они мечтали только о том, чтобы взять тебя за руку и показать тебе свою спальню, свои игрушки, свой мир, лесенку к их двухэтажной кровати, которая все еще была им в новинку, фотографии своих детсадовских групп, фото папы и Тоби, собаки их бывшей няни, и весь свой прочий очаровательный кавардак. То счастье, которое ты им принесла, было не материальным, и ты так хорошо справлялась с ролью…

И вот тут-то, глядя, как ты взволнована, с каким вниманием и любопытством слушаешь их, стараешься запомнить имена их пупсов и плюшевых игрушек, имена их детсадовских друзей, разобраться во всяких Вигглитафах, Джигглипуфах, Слоупоках, Псидаках и прочих покемонах с самыми невообразимыми прозвищами, я поняла, что ты больна детьми, как я мучима жаждой.

Под нашим присмотром дети поужинали, потом Алиса настояла, чтоб именно ты переодела ее в ночную рубашку, расплела ей косы и долго расчесывала, и, делая это, ты не переставала восхищаться шелковистостью и золотым оттенком ее волос, и тем, как они кудрявились, и тем, как они пахли… Потом опять же ты прочла им историю, затем вторую и еще третью, пока я не вмешалась, чтоб освободить тебя от своих детей и твоей тоски.

Пока мы болтали о том о сем, отдавая должное великолепному ризотто и твоей бутылке шампанского, ты помянула мой «шик», и я возвела очи горе, к потолку, так сказать, вернее, к балкам, после чего мы переместились в гостиную, то есть пересели, на пару метров отойдя от стола.

(Тут я открываю скобки, потому что именно о нашей гостиной мне кажется важным рассказать. Да, думаю, все продолжение этой истории проистекало из достоинств моего дивана, и не будь его, мы бы той ночью не стали друзьями. Быть может, позже, наверно, и даже наверняка, но не той ночью. Потому что я себя знаю: я влюбляюсь на всю жизнь, но влюбляюсь нелегко. И уж тем более в тот период, когда по соображениям безопасности я закрылась на все замки. В тот момент я никак не могла позволить чему бы то ни было проникнуть в мой скафандр. Даже любви. Прежде всего любви. О нет. Я была абсолютно герметичной алкоголичкой.

Мы жили в меблирашке со всем тем набором гнусностей, который подразумевается в этом слове: чересчур тяжелые тарелки, чересчур легкие одеяла, чересчур мягкие кровати, чересчур синтетические шторы, чересчур идиотские предметы (так, на камине на подставке – даже дети его вспоминают – стояло чучело пираньи), чересчур высокие стулья и чересчур уродливый диван. Понемногу я все в конце концов поменяла – время, потраченное на блуждания по отделам больших магазинов, не было утопленным в стакане, – вот только на кровати и диван моего мужества не хватило. Для этого нужно было заказывать доставку, а значит, договариваться о точной дате, а значит, строить планы на будущее, а значит – нет. Это было выше моих сил. Однако так получилось, что на прошлой неделе мы все втроем ходили на рынок Сен-Пьер за тканями для карнавала в детском саду. Справляться с будущим черт-те как, но с радостью приукрашивать настоящее, отрицать его, обманывать, наряжая и маскируя. Алиса, кто бы мог подумать, хотела платье принцессы, и мы погрязли в облаках тюля, газа, муслина, сатина и гладью расшитых тканей, а вот Рафаэль, кто бы мог подумать, хотел костюм покемона. Именно благодаря отсутствию у него воображения мы и наткнулись в маленькой лавке на улице д'Орсель на залежи искусственных мехов – настоящее золотое дно. Норка, лисица, ласка, шиншилла, кролик, Пикачу [14] Разновидность покемонов. , чихуахуа [15] Самая маленькая порода собак. – глаза разбегались, и мы столько всего нахватали, что мне пришлось вызвать на помощь такси, чтобы довезти до дома всю эту нежность, разложенную по огромным пластиковым пакетам.

В тот же вечер я превратила наш уродливый диван в настоящего Ум-Попотта [16] Ум-Попотт – герой детской книги «Собака-невидимка» французского писателя Клода Понти. . Эта гениальная идея принадлежала не мне, а Рафаэлю. Вернее даже Клоду Понти, который, как никто, разбирается в самых мягчайших покровах. В его книгах всегда рано или поздно маленький герой, с которым жизнь обходится сурово, – а ведь я до сих пор на все лады смаковала собственное горе и ни слова не сказала о детях, потерявших такого доброго и веселого папу, каким был мой муж, – находит прибежище в чьей-то безграничной нежности. Описать это невозможно, надо прочесть эти книги, чтобы понять, во что превратился для Алисы и Рафаэля наш новый диван. В эдакого пузатенького Ум-Попотта, в родителей Упса, в Фульбазара и в маленького Пуфа. Диван перестал быть диваном, он превратился в большого добродушного зверя, который заглатывал детей, когда они возвращались из сада или просто чувствовали себя обездоленными, и бесконечностью ласк закрывал от мира. Ощущение нежности усиливала пара диванных подушек, которые я соорудила, чтобы дети тоже могли потискать зверя в своих объятиях. Как бы ни относились к этому пылевые клещи, но эти несколько метров меха стали самым разумным приобретением за все время нашего восстановительного периода.)