Джонатан Фоер - Вот я

Каждый вечер Джейкоб так отлучался помочиться, и каждый вечер Джулия дожидалась его, и она знала, что он скрывает обертки от свечей в скомканной туалетной бумаге на дне мусорного контейнера с крышкой, и знала, что, смывая, он ничего не смывает. У этих минут отстранения, безмолвного стыда, были стены и крыша. Точно как их Шаббаты и те шепотом признания в гордости выстроили архитектуру времени. Не нанимая никаких мужиков в штангистских бандажах, не рассылая карточек с новым адресом и даже не меняя ключей на кольце своих сердец, они переехали из одного дома в другой.

Макс любил играть в прятки, и никто, даже Бенджи, не мог этого выносить. Дом был слишком хорошо обжит, слишком скрупулезно изучен, игра была расписана по ходам не хуже шашек. Поэтому Макс лишь в особых случаях (в день рождения или в награду за поступки, требовавшие особой мужественности) имел возможность заставить остальных играть. И эти прятки всегда были скучны, как все предсказуемое: кто-нибудь, затаив дыхание, жался за блузками Джулии в шкафу, кто-нибудь пластом ложился в ванну или корчился под раковиной, а кто-нибудь прятался с закрытыми глазами, не в силах не поддаться ощущению, что так менее заметен.

Даже если мальчики не прятались, Джейкоб с Джулией искали их – из страха, из любви. Но отсутствия Аргуса они могли не замечать часами. Он обычно появлялся, когда открывалась входная дверь, или когда наполнялась ванна, или на стол ставили еду. Никто не сомневался, что он вернется. Джейкоб за обедом пытался провоцировать бурные споры, чтобы мальчики развивали речь и критическое мышление. Посреди одного из таких споров – где должна быть столица Израиля, в Иерусалиме или в Тель-Авиве, – Джулия спросила, не видел ли кто-нибудь Аргуса.

– Корм стоит, а его нет.

Всего через несколько минут негромких призывов и поверхностных поисков мальчики перетрусили. Стали звонить в дверь. Выставили миску с собственной едой. Макс проиграл всю первую книгу Судзуки, мелодиям из которой Аргус неизменно подскуливал. Бесполезно.

Дверь с москитной сеткой была закрыта, но сама входная дверь отворена, и это подсказывало, что пес на улице. (Кто оставил дверь открытой, гадал Джейкоб – сердясь, но никого не обвиняя.) Они прошлись по улице, выкликая Аргуса с любовью и тревогой. К поискам присоединился кто-то из соседей. Джейкоб не мог не задаться вопросом – конечно, только мысленно, – не ушел ли Аргус умирать, как это вроде бы случается с собаками. Темнело, увидеть что-то вдалеке было трудно.

Как оказалось, Аргус сидел в гостевой ванной наверху. Как-то он ухитрился запереться там, а не лаял не то от старости, не то от кротости. А может, по крайне мере, пока не проголодался, ему там нравилось. Ночью ему позволили спать на постели. Как и детям. Ведь они думали, что потеряли его, а он все время был так близко.

На следующий день за ужином Джейкоб сказал:

– Решено: Аргусу позволяется спать на кровати каждую ночь.

Мальчики восторженно заголосили. Джейкоб с улыбкой добавил:

– Я думаю, вы не будете оспаривать это решение.

Джулия, без улыбки:

– Стой, стой, стой.

Таким был последний раз, когда эти шесть существ спали под одним одеялом. Джейкоб с Джулией спрятались в работу, которую прятали друг от друга.

Они искали счастья, которое не нуждалось в ущемлении счастья других.

Они прятались в улаживании семейной жизни.

И временем абсолютного поиска был Шаббат, когда они закрывали глаза, чтобы обновился дом и они сами.

Архитектура же тех минут, когда Джейкоб выходил как будто бы в туалет, а Джулия не читала книгу, которую держала в руках, была абсолютным бегством.

теперь ты заслуживаешь, чтобы драть тебя в жопу

Они легли в постель – Джулия в ночной рубашке, Джейкоб в футболке и трусах-боксерках. Она спала в лифчике. Говорила, ей так удобнее – поддерживает, и может, других причин и впрямь не было. Джейкоб говорил, что в майке теплее, лучше спится, и может, тоже не кривил душой. Они выключили свет, сняли очки и смотрели сквозь один потолок, сквозь одну и ту же крышу – в две пары подслеповатых глаз, которым можно было помочь, но которые не станут лучше видеть сами по себе.

– Жаль, что ты меня не знала ребенком, – сказал Джейкоб.

– Ребенком?

– Или просто раньше … До того, как я стал таким .

– Выходит, ты хотел бы, чтобы я знала тебя до того, как ты узнал меня.

– Нет. Ты не поняла.

– Попробуй объяснить иначе.

– Джулия, сейчас я не… не я.

– А кто ты тогда?

Джейкоб хотел заплакать, но не смог. Но притом не смог скрыть того, что он это скрывает. Джулия погладила его по голове. Она ничего ему не простила. Ничего. Ни тех сообщений, ни тех лет. Но не могла не ответить на его призыв. Не хотела, однако не могла не ответить. Тоже разновидность любви. Но двух отрицаний никогда не хватает для религии.

Он сказал:

– Я никогда не говорил, что чувствую.

– Никогда?

– Именно.

– Звучит как обвинение.

– Это правда.

– Ну, – сказала Джулия, с первым после находки телефона смешком, – есть множество других вещей, с которыми ты справляешься отлично.

– В этом звуке все то, что еще не потеряно.

– В каком звуке?

– В твоем смехе.

– Да? Нет, этот звук означает, что шутка оценена.

Засыпай , упрашивал он себя. Засыпай.

– Что я делаю хорошо? – спросил он.

– Ты серьезно?

– Назови хоть что-то.

Джейкоб страдал. И каким бы заслуженным ни казалось это страдание Джулии, смириться с ним она не могла. Она столько сложила, стольким пожертвовала для его защиты. Сколько переживаний, сколько бесед, сколько слов принесено в жертву, чтобы пощадить его легко ранимую душу? Они не могли поехать в город, который она посещала двадцать лет назад с тогдашним другом. Ей не следовало оглашать осторожные наблюдения по поводу того, что в доме его родителей не признают границ, а тем более – о его собственных методах воспитания, которые чаще всего сводились к отсутствию методов. Она убирала дерьмо за Аргусом, потому что Аргус не умел терпеть и потому что, пусть даже она его не выбирала и не хотела и это было несправедливо, Аргус был ее собакой.

– Ты добрый, – сказала она мужу.

– Нет. По правде, нет.

– Я тебе приведу сто примеров…

– Три или четыре сейчас были бы очень кстати.

Ей не хотелось этого делать, но иначе она не могла:

– Ты всегда возвращаешь на место тележку в магазине. В метро ты складываешь газету, чтобы кто-то еще почитал. Рисуешь карту заблудившимся туристам…

– А это доброта или совестливость ?

– Значит, ты совестливый.

А он бы смог не откликнуться на ее страдание? Ей хотелось бы знать, но его ответу она бы не поверила.

Она спросила:

– Тебя огорчает, что детей мы любим сильнее, чем друг друга?