Чимаманда Адичи - Американха

Мари постучала в дверь кабинета и вошла с подносом риса и жареных бананов. Ел он медленно. Поставил диск Фелы [35] Фела Кути (Олуфела Олусегун Олудотун Рансоме-Кути, 1938–1997) – нигерийский мультиинструменталист, музыкант, композитор, один из основателей афробита. и принялся набирать электронное письмо на компьютере: с «блэкберри» и пальцам, и уму было тесно. С Фелой он познакомил Ифемелу еще в университете. Прежде она считала Фелу чокнутым курильщиком травы, который на своих концертах выходил в одном белье, но постепенно полюбила афробит, и они, бывало, валялись на матрасе в Нсукке и слушали, и Ифемелу, когда начинался припев «беги-беги-беги», [36] Из песни «Sorrow, Tears, and Blood» (1977) с одноименного альбома. вскакивала, быстро и похотливо двигала бедрами. Интересно, помнит ли она это. Интересно, помнит ли она, как его двоюродный брат прислал из-за рубежа шесть кассет со смесью всякого и как Обинзе наделал ей копий в знаменитом магазине электроники на рынке, где музыка орала весь день напролет, звенела в ушах даже после того, как оттуда уйдешь. Обинзе хотел, чтобы у нее была вся та же музыка, что и у него. Ни Бигги, ни Уоррен Дж с Доктором Дре, ни Снуп Догг [37] Кристофер Джордж Латор «Бигги» Уоллес (1972–1997) – американский хип-хоп-музыкант, продюсер, один из «отцов» хип-хопа. Уоррен Гриффин III (р. 1971) – американский рэпер Западного побережья. Андре Ромелл «Доктор Дре» Янг (р. 1965) – рэпер, продюсер, один из «отцов» джи-фанка (вместе с Уорреном Дж; они сводные братья). Снуп Догг (Калвин Кордосар Бродэс-мл., р. 1971) – американский рэпер, продюсер, актер. по-настоящему ее так и не увлекли, а вот Фела – другое дело. На Феле они сошлись.

Он писал и переписывал письмо, не упоминая в нем жену, не пользуясь местоимениями первого лица множественного числа, пытаясь уравновесить серьезное и забавное. Не хотел ее отталкивать. Хотел сделать все для того, чтобы на сей раз она ответила. Щелкнул «отправить» и затем через несколько минут проверил, не ответила ли. Он устал. Не физически – в спортзал он ходил постоянно и чувствовал себя как никогда хорошо, – а от опустошающей вялости, из-за которой немел ум. Обинзе встал и вышел на веранду; внезапный горячий воздух, рев соседского генератора, запах дизельного выхлопа принесли ему ясность. Заполошные крылатые насекомые вокруг электрической лампочки. Глядя в удушливую тьму вдали, он почувствовал, будто способен воспарить – достаточно лишь отпустить себя.

Мариама закончила возиться с прической своей клиентки, опрыскала ей голову блеском для волос и, когда клиентка ушла, объявила:

– Я иду за китайской едой.

Аиша и Халима перечислили, чего хотят – очень острую «курицу генерала Цзо», куриные крылышки, апельсиновую курицу, – с готовностью людей, произносивших это ежедневно.

– Хотите что-нибудь? – спросила Мариама у Ифемелу.

– Нет, спасибо, – ответила Ифемелу.

– У вас прическа долго. Вам надо еду, – возразила Аиша.

– Все в порядке. У меня есть батончик мюсли, – сказала Ифемелу. Была у нее с собой и мелкая морковка в пакетике на молнии, хотя до сих пор она закусывала только своим растаявшим шоколадом.

– Какой батончик? – переспросила Аиша.

Ифемелу показала ей батончик – здоровая пища, стопроцентное цельное зерно и настоящие фрукты.

– Это не еда! – усмехнулась Халима, оторвавшись от телевизора.

– Она тут пятнадцать лет, Халима, – сказала Аиша, будто протяженная жизнь в Америке объясняла, почему Ифемелу питается батончиками из мюсли.

– Пятнадцать? Долго, – сказала Халима.

Аиша подождала, пока Мариама уйдет, и вытащила из кармана мобильный телефон.

– Извините, я быстро звоню, – сказала она и вышла на улицу. Когда вернулась, лицо у нее сияло и была в нем возникшая благодаря этому звонку улыбчивая прелесть разгладившихся черт, какой Ифемелу прежде не заметила. – Эмека сегодня работай поздно. Приди только Чиджоке знакомь, пока мы закончим, – сказала она, словно они с Ифемелу замышляли это вместе.

– Слушайте, незачем приглашать их. Я даже не знаю, что им сказать, – проговорила Ифемелу.

– Скажи Чиджоке, игбо могу женись на не игбо.

– Аиша, я не могу велеть ему на вас жениться. Он женится на вас, если сам захочет.

– Они хотят женись на мне. Но я не игбо! – Глаза у Аиши заблестели – эта женщина явно была немножко не в себе.

– Они вам так говорили? – спросила Ифемелу.

– Эмека говори, его мать скажи ему, он женись на американке, она себя убьет, – сказала Аиша.

– Нехорошо.

– А я, я – африканка.

– Может, она себя не убьет, если он на вас женится.

Аиша тупо уставилась на нее.

– Мать вашего друга хочу, чтоб он на вас женись?

Ифемелу сначала подумала о Блейне, но следом осознала, что Аиша, конечно, имеет в виду ее воображаемого друга.

– Да. Все спрашивает, когда мы поженимся. – Ее поразило, как гладко она это произнесла, будто убедила даже себя саму, что не живет воспоминаниями, заплесневевшими от тринадцати миновавших лет. Но это могло быть правдой: матери Обинзе она, в конце концов, нравилась.

– Эх! – сказала Аиша с доброжелательной завистью.

Вошел мужчина с сухой сереющей кожей и копной седых волос, принес с собой пластиковый поднос с травяными настоями на продажу.

– Нет-нет-нет, – сказала ему Аиша, вскинув отваживающую ладонь.

Мужчина удалился. Ифемелу стало его жалко, такой он голодный с виду в этой своей затасканной дашики, и задумалась, сколько он вообще способен заработать такой торговлей. Надо было купить у него что-нибудь.

– Вы говори с Чиджоке игбо. Он слушай вас, – сказала Аиша. – Вы говори игбо?

– Конечно, я говорю на игбо, – насупленно ответила Ифемелу и задумалась, не намекает ли Аиша, что Америка изменила клиентку. – Полегче! – добавила она, потому что Аиша потащила частую расческу по пряди ее волос.

– У вас волосы жесткие, – сказала Аиша.

– Ничего они не жесткие, – уверенно возразила Ифемелу. – Вы не ту расческу взяли. – Она забрала из рук Аиши расческу и положила ее на столик.

Ифемелу выросла в тени материных волос. Черные-черные они были, такие толстые, что на них в салоне уходило две емкости выпрямителя, такие густые, что сохли под колпаком фена часы напролет, а освобожденные от розовых пластиковых бигуди, они раскидывались вольно, полно, ликующе струились у матери по спине. Отец называл их венцом славы. «Это у вас свои такие?» – спрашивали прохожие и тянули руки, чтобы почтительно потрогать. Другие уточняли: «Вы не с Ямайки?» – будто лишь чужеземная кровь могла объяснить такие роскошные волосы, не редевшие даже у висков. В детстве Ифемелу часто смотрелась в зеркало и дергала себя за волосы, распрямляла кудряшки, заставляла их сделаться как у матери, но они оставались щетинистыми и росли неохотно – плетельщицы говорили, что режутся ее волосами, как ножом.