Тереза Браун - Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения: события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни

Что же насчет обеда? Я беру йогурт, яблоко, быстренько делаю сэндвич с индейкой – главное, поменьше майонеза – и укладываю все это в свою велосипедную сумку. Еда из столовой на вкус вся одинаковая, так что я стараюсь брать обед с собой. Я вижу свое отражение в раздвижной стеклянной двери. Боевого настроя на лице пока не видно: мои голубые глаза выдают мою выжидательную настороженность. Присев на ступеньке, я завязываю свои велосипедные ботинки – в доме все так же тихо. Затем я надеваю ярко-желтую мембранную куртку, прячу от ветра под шарф шею и набрасываю на плечо сумку.

Я направляюсь в подвал Нормана Бейтса (герой-психопат из хичкоковского «Психо») , как любит называть его один из наших друзей. Там я держу свой велосипед. Чучело мертвой матери там не увидишь, однако можно найти не одну паутину, а из-за слабого освещения углы кажутся еще более мрачными. В детстве подвал нашего дома меня до ужаса пугал, а моя лучшая подруга любила рассказывать всякие истории про те ужасы, что выпадают на долю девочек в таких жутких подвалах. Ума не приложу, зачем вообще ее слушала. Должно быть, мне доставляли удовольствие нервный трепет и страх, которые возникали из-за превращения нашего обычного подвала в столь зловещее место.

Мой велосипед стоит рядом с четырьмя остальными велосипедами моей семьи. Наш подвал – это своего рода переходное место, портал между повседневными радостями и домашними проблемами и миром больницы с его высочайшими ставками. Я надеваю на голову шлем и ухожу, с небольшим трудом протиснувшись с велосипедом через низкую дверь и заперев ее за собой. Как обычно, я опаздываю. Я включаю велосипедные фонари, сажусь и отправляюсь в путь.

До больницы две мили, и сначала я еду под гору. Мне нравится ехать, не прилагая никаких усилий, – окружающий мир все быстрее и быстрее проносится мимо, а передняя фара велосипеда освещает передо мной узкую полоску дороги. Я лишь слегка притормаживаю у первого светофора, резко поворачиваю налево и продолжаю спускаться по еще более крутому склону, разгоняясь еще быстрее. Здорово вот так проехаться с ветерком, когда спешишь на работу.

На следующем участке дороги, более пологом, у меня появляется время поразмыслить.

Как и большинство медсестер, я всегда переживаю, как бы не перестараться или, наоборот, сделать слишком мало.

Если я подниму тревогу, а с пациентом окажется все в порядке, то прослыву паникершей, не способной дать объективную клиническую оценку. Если же я не вызову на подмогу «кавалерию», когда в этом будет необходимость, то это будет халатностью, а мои пациенты окажутся подвергнуты ненужному риску.

Но такие вещи никогда нельзя знать наверняка, ведь в организме человека много процессов может происходить скрыто и незаметно. Мне было бы гораздо проще делать свою работу, не будь грань между канарейкой в угольной шахте и паникующей курицей столь тонкой [1] Имеются в виду канарейки, которых шахтеры раньше, когда не было датчиков газов, брали с собой в забой – при достижении высокой концентрации токсичных газов, вроде метана или угарного, канарейки быстро умирали еще до того, как человек мог почувствовать негативные последствия для себя, и тогда было время выбраться наружу. .

Перед больницей меня ждет небольшой подъем в горку, и я приподнимаю шарф, чтобы закрыть им свой рот. От холода дыхательные пути сжимаются, из-за чего возникает пугающее и неприятное ощущение, когда не можешь вдохнуть воздух полной грудью: бронхоспазм. Флисовый шарф вокруг носа и рта быстро согревает воздух, позволяя мне снова нормально дышать. Я могла бы носить с собой ингалятор с лекарством, которое раскрывает суженные дыхательные пути, однако это, как мне кажется, уже перебор. На работе я ввожу в вены своим пациентам препараты стоимостью в десятки тысяч долларов, но использовать ингалятор? Мне? Нет уж, это для тех, кто болеет.

На больничной парковке нет и намека на грядущий рассвет, тем не менее машины курсируют у ворот, заезжая на территорию больницы или покидая ее: хоть день еще формально и не начался, пересменка идет полным ходом. Проскользнув за ворота, я еду направо к закрытой парковке, внутри которой расположены стойки для велосипедов.

На парковку заезжают медсестры, врачи, пациенты и их родные, друзья – возбужденные, переживающие, с надеждой в глазах, измученные. Они держат в руках мобильные телефоны со светящимся экраном, пейджеры с их мелким текстом, газеты, бумаги и документы, сменную одежду, ожидая с нетерпением и тревогой приезда лифта.

Больница – самый настоящий парадокс.Несмотря на все те ужасы, что тут порой происходят, она, без сомнения, является оазисом для больных и немощных – местом, где светло и чисто. Больные люди приходят, принося с собой свои надежды и страхи, и мы помогаем им с добрыми намерениями.

Фраза «там, где светло и чисто» взята из названия одного рассказа Хемингуэя. Это совсем коротенький рассказ, не больше пяти страниц, в котором мало что происходит. Главный герой – официант средних лет, работающий в открытом до поздней ночи кафе. Он говорит, что некоторым людям нужно «чистое, ярко освещенное кафе», особенно поздно ночью. Из-за своей собственной бессонницы он прекрасно понимает, почему после наступления полуночи у людей может возникнуть потребность пойти куда-то, кроме как домой или в бар.

Более молодой официант, с которым он работает, не соглашается с ним – ему кажется, что нет необходимости так долго тянуть с закрытием кафе. «Ну что ты, ведь кабаки всю ночь открыты», – жалуется он, желая как можно скорее пойти домой к жене.

«Не понимаешь ты ничего, – объясняет официант постарше. – Здесь, в кафе, чисто и опрятно. Свет яркий. Свет – это большое дело». На часах полтретьего ночи, и их единственный посетитель – пьяница старик, пытавшийся за неделю до этого наложить на себя руки. Если бы потребовалось, официант постарше был бы готов не закрывать кафе всю ночь, чтобы обеспечить эту одинокую душу убежищем.

Вместе с тем его великодушие по отношению к постоянным посетителям кафе вызвано не только состраданием, но также и собственным чувством безнадежности: «Не в страхе дело, не в боязни! Ничто – и оно ему так знакомо. Все – ничто, да и сам человек ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка». Им овладело чувство мрачного беспорядка, и он оставляет кафе открытым допоздна, отчасти ради того, чтобы приструнить свой собственный нигилизм. Кроме того, он знает нечто, чего не знает молодой официант, которому так не терпится пойти домой. В жизни каждого из нас наступает момент, когда мы нуждаемся в чистом, хорошо освещенном месте, открытом днем и ночью, чтобы укрыться от жизненных невзгод.