Роберт Харрис - Офицер и шпион

– Ну-ну, – говорит он, отходя назад и оглядывая меня. – Полковник!

– Согласен, к этому нужно привыкнуть.

– Надолго к нам?

– Всего на несколько часов. Вечерним поездом возвращаюсь в Париж.

– Это нужно отметить.

Кюре открывает ящик стола, достает бутылку коньяка и два стакана, наполняет их до края. Мы пьем за армию. Он снова наливает – и мы пьем за мое повышение. Но я чувствую, что где-то в глубине за этими поздравлениями между нами уже наметилось отчуждение. Впрочем, никто посторонний, войдя в комнату, не заметил бы этого. Кюре наливает по третьему разу. Мы расстегиваем мундиры, усаживаемся поудобнее, закуриваем, укладываем ноги на стол. Мы говорим о старых товарищах, старых временах, смеемся. Наступает короткая пауза, и тут он спрашивает:

– Чем именно ты теперь занимаешься в Париже?

Я медлю с ответом – мне нельзя это разглашать.

– Я занял место Сандерра – руковожу контрразведкой.

– Боже милостивый, правда? – Кюре хмуро поглядывает на пустой стакан, но нового тоста не предлагает. – Так ты к нам шпионить приехал?

– Что-то вроде того.

– Надеюсь, не за мной? – К нему возвращается проблеск его прежнего веселого нрава.

– В этот раз – нет. – Я улыбаюсь и ставлю стакан. – В семьдесят четвертом есть майор по фамилии Эстерхази.

– И в самом деле есть, – кивает Кюре и смотрит на меня с непроницаемым выражением.

– Что он собой представляет?

– Что он натворил?

– Не могу сказать.

– Я ждал именно такого ответа. – Кюре встает, начинает застегивать мундир. – Не знаю, как тебе, а мне нужно проветриться.

Ветер на улице стал крепче, он несет в себе морскую прохладу. Мы идем по периметру плаца. Спустя какое-то время Кюре говорит:

– Я понимаю, ты мне не можешь сказать, что там у вас происходит, но позволь дать тебе совет: будь осторожен с Эстерхази. Он опасный человек.

– В каком смысле – физически?

– Во всех смыслах. Что ты про него знаешь?

– Ничего, – отвечаю я. – Ты первый человек, к которому я обратился.

– Имей в виду, у него обширные связи. Его отец был генералом. Он называет себя «граф Эстерхази», но я думаю, это просто жеманство. Как бы то ни было, но его жена – дочь маркиза де Неттанкура, так что у него много знакомых.

– Сколько ему лет?

– Около пятидесяти, я бы сказал.

– Пятидесяти? – Я оглядываю казармы. День близится к вечеру. Солдаты с бледными лицами и серыми стрижеными головами высовываются из окон, словно заключенные.

Кюре прослеживает направление моего взгляда.

– Я знаю, что ты думаешь.

– Да?

– Почему если ему пятьдесят и он зять маркиза, то застрял в такой дыре? Естественно, это первое, что я бы хотел знать.

– Ну если уж ты сам сказал, то почему?

– Потому что у него нет денег.

– Несмотря на все связи?

– Он их проигрывает. Но не за карточным столом. На ипподроме и бирже.

– Неужели у его жены нет капитала?

– Есть, но она хорошо знает своего мужа. Я слышал, как Эстерхази сетовал, что даже загородный дом она записала на себя, чтобы защититься от его кредиторов. Она ему и одного су не дает.

– Но у него есть квартира в Париже.

– Можешь не сомневаться: квартира тоже принадлежит жене.

Мы идем некоторое время молча. Я вспоминаю письмо Шварцкоппена. Речь там шла о деньгах. «Ваши условия неприемлемы для меня…».

– Скажи мне, – говорю я. – Какой он офицер?

– Хуже не бывает.

– Пренебрегает своими обязанностями?

– Совершенно. Полковник перестал поручать ему что-либо.

– Так его здесь не бывает?

– Напротив, он всегда здесь.

– И чем он занимается?

– Путается под ногами. Любит ошиваться рядом с тобой и задавать кучу дурацких вопросов о делах, которые не имеют к нему никакого отношения.

– О чем вопросы?

– Обо всем.

– Ну, например, об артиллерии?

– Точно.

– И что он спрашивает об артиллерии?

– Да чего он только не спрашивает! Я точно знаю, что Эстерхази был на трех артиллерийских стрельбах. Полковник категорически отказался назначать его на последние, так он в конце концов сам заплатил за поездку.

– Мне показалось с твоих слов, что у него нет денег.

– Верно, в этом-то и дело. – Кюре резко останавливается. – Слушай, я вот начал вспоминать… мне стало известно, что он еще заплатил и капралу его батальона, чтобы тот скопировал инструкции по стрельбе: ты же знаешь, нам такие документы запрещается держать больше дня, максимум двух.

– Эстерхази представил какие-то объяснения?

– Сказал, что собирается предложить некоторые усовершенствования…

Мы идем дальше. Солнце опустилось за одну из казарм, и на плац упала тень. Резко похолодало.

– Ты сказал, что он опасен.

– Объяснить это непросто. Он какой-то непредсказуемый. И еще коварный. И в то же время может быть очаровательным. Скажем так: как бы он себя ни вел, никто не хочет переходить ему дорогу. И еще у него довольно необычная внешность. Ты должен сам его увидеть, чтобы понять, что я имею в виду.

– Я бы хотел на него взглянуть. Но дело вот в чем: я бы не хотел рисковать – он меня видеть не должен. Я бы не мог откуда-нибудь незаметно посмотреть на него?

– Тут неподалеку есть бар, он проводит там почти все вечера. Это не наверняка, но, возможно, ты бы мог увидеть его там.

– А ты меня туда не проводишь?

– Мне показалось, ты собираешься уехать вечерним поездом.

– Я могу остаться до утра. Одна ночь ничего не решает. Идем, мой друг! Вспомним старые времена.

Но Кюре, кажется, уже наелся старыми временами. Он смотрит на меня жестким, оценивающим взглядом.

– Теперь я понимаю, Жорж: дело, вероятно, серьезное, если ты ради него отказываешься от ночи в Париже.

Кюре уговаривает меня вернуться к нему и вместе с ним дождаться вечера, но я предпочитаю не оставаться в казарме, опасаясь, что меня узнают. Тут неподалеку от вокзала есть небольшая гостиница для коммивояжеров – я ее заметил, когда шел мимо. Я возвращаюсь и плачу за номер. Там стоит застоялый запах, повсюду грязь, электричества нет. Матрас жесткий и тонкий, стены сотрясаются от каждого проходящего поезда. Но одну ночь я перебьюсь. Я вытягиваюсь на кровати – она короткая, мои ноги свешиваются за край. Я курю и думаю о таинственном Эстерхази – человеке, у которого в избытке есть то, чего не было у Дрейфуса: мотив.

День за окном гаснет. В семь часов начинают звонить колокола собора Руанской Богоматери – тяжелые и звучные, их звон накатывает на реку, как огневой вал, а когда прекращается, мне кажется, что внезапная тишина повисла в воздухе, как дым.

Когда я встаю и спускаюсь по лестнице, за окном уже темно. Кюре ждет меня внизу. Он предлагает мне закрепить накидку на плечах потуже, чтобы скрыть знаки различия.

Мы идем минут пять-десять мимо домов с закрытыми ставнями, мимо двух тихих баров и наконец оказываемся в тупичке, заполненном тенями людей, в основном солдат и нескольких молодых женщин. Они тихо переговариваются, смеются, топчутся у длинного, низкого здания без окон – оно похоже на переоборудованный склад. Писанная маслом вывеска гласит «Фоли-Бержер» [25] «Фоли-Бержер» – знаменитое варьете и кабаре в Париже. . Безнадежность этих провинциальных претензий чуть ли не трогает.