Герман Кох - Уважаемый господин М.

Я думаю о вас, пока вода струится по вашему телу. Не слишком долго, потому что приятными эти мысли не назовешь. У меня такое впечатление, что старые люди вообще предпочитают душ, потому что так им не приходится видеть свое тело. Вы должны меня поправить, если я ошибаюсь. Очевидно, у вас с этим нет никаких трудностей. Очевидно, вы его хорошо выдерживаете – зрелище тела, которое всеми своими складками и морщинами заранее указывает на ближайшее будущее, когда его не станет.

Насколько я могу отсюда определить, ваша жена никогда не принимает ванну. Хотя уж ей-то стыдиться нечего. Перед зеркалом, под водой, полуприкрытая наскоро наброшенной махровой простыней – не важно, – она может собой любоваться. Но она никогда не стоит под душем больше двух минут.

Лично мне жаль. Я не каменный. Я мужчина. В течение этих двух минут я часто думаю о ней, как сейчас думаю о вас. На стуле тогда висит не пижама, а белая махровая простыня или махровый халат. Сама она между тем стоит в душевой кабине. Она закрывает глаза и поднимает лицо навстречу водяным струям. Она приветствует прикосновение воды к векам – как восход солнца, как начало нового дня. Она коротко, но энергично встряхивает головой. Капли воды слетают с ее мокрых волос. Где-нибудь в углу душевой кабины или у самого окна на мгновение появляется маленькая радуга.

Вода стекает вниз по ее шее. Можете быть спокойны, я не стану вдаваться в подробности того, о чем думаю потом. Я не стану осквернять ее красоту – не из уважения к вашим чувствам, а из уважения к ней.

Итак, собственно душ продолжается всего две минуты. Но после этого она еще очень долго остается в ванной. Чтобы заниматься всякими делами, как я полагаю. Иногда я фантазирую, что` это могут быть за дела. Иногда я задаюсь вопросом, фантазируете ли вы еще когда-нибудь о таких вещах или уже не принимаете их во внимание.

Сегодня утром я сомневаюсь в новом материале. В новом материале, с которым мог бы вам помочь. Вчера вечером я прочел вашу книгу, отсюда и сомнения. Да, в самом деле, я за один раз прочел «Год освобождения». Я сознательно не использую таких слов, как «за один присест» или «на одном дыхании», – просто я начал часов в семь вечера, а в полночь закончил. Не то чтобы я не мог вашу книгу отложить или, более того, хотел узнать, чем она кончится. Нет, это было нечто иное. Так случается иногда в ресторане: закажешь не то блюдо, но стыдишься оставлять слишком много на тарелке и все-таки съедаешь больше чем достаточно.

Трудно сказать что-либо определенное. В сущности, со всеми вашими книгами у меня было одно и то же. Откусываешь кусок и начинаешь жевать, но невкусно. Проглотить стоит усилий. Между зубами остаются мелкие кусочки. С другой стороны, это и не так ужасно, чтобы подозвать к столику официанта и на повышенных тонах потребовать у него отправить блюдо обратно на кухню.

Думаю, что все гораздо проще: поглощение неудачного блюда тоже обогащает наш опыт. Мы съедаем с тарелки все. Мы чувствуем, как желудок противится тяжелой работе. Может быть, чтобы упростить ему задачу, мы выпиваем еще чашку кофе с рюмочкой спиртного.

Около полуночи, отложив «Год освобождения», я еще ненадолго включил телевизор. Пошныряв по разным каналам, я наконец завис на канале Национального географического общества США. Мне повезло, там шла программа, которую я всегда смотрю с удовольствием. «Секунды до катастрофы», об авариях на воздушном транспорте. Там показывают, как пассажиры – ни о чем не подозревающие пассажиры – убирают ручную кладь на багажные полки у себя над головой и пристегивают ремни безопасности.

Иногда начинается раньше. При регистрации. Пассажиры ставят чемоданы на весы и получают посадочные талоны. Они предвкушают заслуженный отпуск или встречу с далеко живущими родственниками. Но мы, зрители, уже тогда знаем, что их песенка спета. Что все отменяется.

А в то же самое время где-то в другом месте аэропорта, у пирса D14, заправляют горючим «Боинг-737» компании «Санни эйр» и проводят его последнюю проверку. Техники не обнаруживают «ничего необычного», как они потом заявят членам комиссии по расследованию. Между тем большинство составных частей самолета, разбившихся на десятки тысяч мелких кусочков и разбросанных на территории в десятки квадратных километров, будут найдены и выловлены с огромных морских глубин при помощи новейшего оборудования. В свободном ангаре специалисты комиссии по расследованию заново собирают самолет, как мозаику из десятков тысяч элементов. Это продолжается многие месяцы. Когда их работа закончена, результат все еще похож не на самолет, а на картинку-загадку. Летать он, во всяком случае, больше никогда не будет. Его склеили только для того, чтобы установить причину катастрофы. Была ли то техническая поломка или человеческая ошибка? Что показывает черный ящик? Что мы почерпнем из последних переговоров командира с диспетчерами?

– Левый двигатель отказывает… Правый двигатель отказывает… Мы снижаемся до тридцати тысяч футов…

Точка на экране радара диспетчерской вышки внезапно исчезает.

– Алло, «Санни эйр» шестнадцать двадцать два?.. Слышите нас, борт шестнадцать двадцать два?.. Алло, борт шестнадцать двадцать два!

Но все это гораздо позже. А речь идет о начале. Сначала все еще цело. Обычно я думаю о том, что было даже раньше. Я думаю о пассажирах. Как в то утро они натянули носки и обулись. Как они почистили зубы, а потом на такси или поездом поехали в аэропорт.

– Мы ничего не забыли? Билеты у тебя? А паспорта?

Лично я за то, чтобы черный ящик начинал записывать информацию гораздо раньше. То есть не только последние полчаса разговоров в рубке, а все . Истинный масштаб катастрофы кроется в деталях. В записке соседке, которая будет кормить кошку: «Утром только сухой корм, вечером полбаночки рыбы, раз в неделю сырое сердце». Рука, написавшая эти слова, всего полдня спустя разлетелась брызгами на высоте тридцати тысяч футов. Или затерялась между обломками. Эта рука еще в то самое утро оторвала кусок от рулона туалетной бумаги, сложила его втрое и тщательно подтерлась. Задним числом речь идет о бессмысленности. Задним числом оказывается, что с тем же успехом можно было бы не подтираться – или, по крайней мере, не так тщательно.

Давайте продолжим о руке. В последние часы своего существования – на высоте тридцати тысяч футов, двигаясь вперед в разреженном холодном воздухе со скоростью почти девятьсот километров в час, – эта рука еще листала газету. Эта рука взяла банку пива, поданную стюардессой; кончики пальцев этой руки определили, что банка хоть и не ледяная, но довольно холодная. В какой-то момент эта рука неожиданно засунула палец в нос, но не нашла ничего достаточно большого или твердого, что могла бы из носа выковырять. Эта рука провела по волосам. Эта рука улеглась на обтянутое джинсами бедро – а в кабине именно в эту минуту командир искоса смотрит на второго пилота.