Филлис Дороти Джеймс - Двенадцать ключей Рождества (сборник)

Немногочисленные нынешние писатели-детективщики не испытывают влияния своих предшественников, большинство из них охотнее пишут романы, а не рассказы. Отчасти это связано с сокращением рынка литературы коротких форм как таковых, но главная причина скорее всего в том, что детективный рассказ больше приблизился к основному потоку литературы, а писателю требуется простор, если он хочет в полной мере использовать психологические тонкости характера персонажей, сложности взаимоотношений и воздействие убийства и полицейского расследования на жизнь этих персонажей.

Рамки рассказа по определению ограничены, и это значит, что автор достигает наилучшего результата, если имеет дело с одним происшествием и одной доминирующей идеей. Успех рассказа в большой степени определяется оригинальностью и ценностью этой идеи. Рассказ композиционно гораздо проще романа, однако его концепция более прямолинейна и целеустремленно направлена к разгадке. В рамках своего более скромного замысла он тем не менее тоже может явить правдоподобный мир, куда читатель вступает, чтобы получить то, чего он ожидает от детективной литературы как таковой: внушающую доверие тайну, напряжение и волнение, персонажей, каких мы можем опознать, если и не всегда испытать к ним сочувствие, и развязку, которая не разочарует. Писатель находит удовлетворение в искусстве вместить в несколько тысяч слов все те существенные элементы сюжета, декорации, характеристики персонажей и неожиданности, которые необходимы, чтобы создать хороший детективный рассказ.

Хотя большинство моих собственных сочинений – романы, я получила огромное удовольствие, рискнув обратиться к рассказу. Здесь нужно уметь ограниченными средствами поведать о многом. Тут нет возможности для пространных и подробных описаний места действия, тем не менее оно должно живо представиться читателю. Разработка характера важна не менее, чем в романе, однако основные его черты необходимо передать экономно, немногими словами. Сюжет должен быть крепким, но не слишком сложным, а развязка, к которой неотвратимо ведет каждая фраза повествования, должна удивить читателя и не вызвать у него ощущения обманутости. Все служит самой главной составляющей рассказа: потрясению неожиданностью. Из сказанного следует, что хороший рассказ сочинить трудно, но в наш суетный век такой рассказ может доставить одно из самых больших удовольствий.

До и после суда над Гарольдом Винсоном, где я выступал в качестве свидетеля обвинения, как обычно, было много безосновательных, бессмысленных и повторяющихся спекуляций на тему: могло ли кому-то, кто его знал, прийти в голову, что он способен замыслить убийство собственной жены? Считалось, что я знал его лучше других преподавателей, и коллег раздражало мое якобы фарисейство, поскольку я всячески противился участию в общих сплетнях о том, что в конце концов стало самым громким школьным скандалом за последние двадцать лет.

– Вы знали обоих, бывали у них дома, видели их вместе. Неужели ни о чем не догадывались? – донимали они меня расспросами, полагая, что я проявил прискорбную беспечность. – Мол, должен был заметить, что происходит, и предотвратить последствия.

Нет, я ни о чем не догадывался, вернее, если у меня и возникали какие-то подозрения, то они оказались неверны. Но в одном коллеги были правы: я мог предотвратить последствия.

С Гарольдом Винсоном я познакомился, когда меня приняли на должность учителя рисования младших классов в общеобразовательную школу, где он преподавал математику старшим. Это место не навевало тоску, как современные «фабрики обучения». Заведение располагалось в помещении бывшей классической средней школы XVIII века, не слишком изуродованном небольшой перестройкой, в довольно милом спальном городке на берегу реки милях в двадцати к юго-востоку от Лондона. Его население составляли в основном представители среднего класса, немного чопорные и консервативные в культурном плане, но едва ли блещущие интеллектом. Тем не менее, он вполне подходил мне в качестве первого места службы. Я ничего не имею против среднего класса и его привычек – сам принадлежу к среднему классу. И я понимал, как мне повезло, что получил эту работу. Моя история характерна для художника, обладающего определенными способностями, но не испытывающего достаточного уважения к модным веяниям современной элиты, чтобы прилично зарабатывать на жизнь рисованием. Более преданные своему ремеслу мужчины предпочитали жить в дешевых студиях. Я же озабочен тем, где и как жить, поэтому для меня был важен диплом преподавателя и место в общеобразовательной школе Уэст-Фэринга.

Мне хватило одного вечера в доме Винсона, чтобы понять: он садист. Я не имею в виду, что Винсон мучил своих учеников. Пусть бы только попробовал, это не сошло бы ему с рук. В наши дни баланс силы в классной комнате мстительно сдвинулся, и издевательства стали привилегией учеников. Нет, как учитель он был на удивление терпимым и добросовестным, увлеченно преподавал свой предмет («дисциплину», как Винсон предпочитал говорить, будучи отчасти снобом-интеллектуалом, приверженным академическому жаргону) и умел заразить своим энтузиазмом детей. Он был очень строгим во всем, что касалось дисциплины, но я никогда не замечал, чтобы детям не нравилась строгость со стороны учителя, если только тот не позволял себе мелочного сарказма, который ученики, не имея возможности ответить тем же, воспринимали как особую несправедливость. Винсон прекрасно готовил их к экзаменам. Что ни говори, а это и детки из среднего класса, и их родители высоко ценят. Прошу прощения за расхожее словечко «детки», с оттенком снисходительности и льстивости одновременно. Винсон не употреблял его. Он имел привычку называть своих учеников питомцами. Веселым человеком Винсон не был. Жесткие черты его лица редко расплывались в улыбке, а когда это случалось, то напоминало скорее болезненную гримасу. Со своей худой, немного сутулой фигурой, серьезным взглядом из-за очков в роговой оправе, недовольными складками, глубоко залегшими между основанием носа и уголками решительно сжатых губ, он казался тем, за кого мы его и принимали, средних лет педантом, начисто лишенным обаяния и не очень счастливым.

Нет, не своих драгоценных питомцев он запугивал и тиранил, а жену. Впервые я увидел Эмили Винсон на Дне памяти – архаической церемонии, унаследованной от классической школы и воспринимаемой с таким пиететом, что даже преподавательские жены, которые редко бывали в школе, в этот день чувствовали себя обязанными присутствовать там. Она была на двадцать лет моложе мужа, худая беспокойная женщина с рано потускневшими рыжеватыми волосами и очень бледной, словно прозрачной кожей, какая часто бывает у рыжеволосых. Одевалась Эмили Винсон дорого и стильно, пожалуй, неуместно для столь невзрачной женщины: слишком модный костюм лишь подчеркивал ее хрупкую заурядность. Но глаза под изогнутыми аркой тонкими бровями были удивительными: необычного зеленого цвета, огромные и слегка навыкате. Она редко смотрела на меня, но когда все же бросала беглый затуманенный взгляд, это было все равно что перевернуть любительскую викторианскую картину маслом и обнаружить на обороте работу Коро.