Питер Блаунер - Во всем виновата книга. Рассказы о книжных тайнах и преступлениях, связанных с книгами (сборник)

– Выжил в лагере? Джеки? Подумать только! – изумился Бекерман. – А я ни сном ни духом!

– Он что, не говорил вам о «Книге призраков»?

– Ни словечка!

– А мне рассказал в первую же встречу. Он тогда лежал в больнице, и звали его Якоб, и…

И в ту же секунду, глядя через весь ресторанный зал на Бекермана, Джек по его лицу моментально понял, что влип. А вернувшись через два дня из медового путешествия к Ниагарскому водопаду, услышал, что шеф ждет его у себя в кабинете.

– Вот что, Джеки, твоя жена рассказала мне о книге, а я переговорил с моим раввином, – с густым акцентом сообщил старик Бекерман. – Видел бы ты его реакцию! Он весь как на шпилкс, на иголках, места себе не находит. Джеки, он ведь мудрый человек, наш ребе Гринспэн. Считает, что ты обязан рассказать людям о твоем друге и его книге. Как бы ни было тебе больно, нельзя держать эту историю в тайне. Не поделиться ею с твоим народом – это позор, шанда. Ребе просил поговорить с тобой, вразумить. В следующее воскресенье в нашем храме будет специальное собрание, он хочет, чтобы ты выступил перед нами.

Джек даже не пытался протестовать. Он давно знал, что роковой день рано или поздно наступит. Было и практическое соображение: мистеру Бекерману он обязан крышей над головой и пищей на столе. Тем и другим он очень дорожил – уж чему-чему, а этому лагеря учат хорошо. Разочаровать нанимателя – все равно что совершить самоубийство в профессиональном плане. Да и нравился ему старик.

Поэтому Джек явился на собрание и выступил. К великому его облегчению, на том дело и затухло.

Лишь несколько раз в течение года по просьбам представителей еврейской общины он повторял свой рассказ. И только когда героическим Писакой Бекером, другом его детства Якобом Вайсеном и «Книгой призраков» заинтересовался Форвард, легенда попала в прессу. Не много времени понадобилось нью-йоркским таблоидам и «Таймс», чтобы ее раскрутить.

А что Джек Вайз? Разумеется, он уже не мог расплести клубок своей лжи. Подхваченный потоком истории, сознавал, что невозможно двигаться вспять. Если все плывут по течению, он тоже не будет сопротивляться – авось не скоро потонет.

Стремясь извлечь из ситуации максимум пользы, он вернул себе имя Якоб Вайсен. От платных выступлений никогда не отказывался, даже побывал в Аргентине и новом государстве Израиль. Деньги не бывают лишними, к тому же Ава вынашивала первенца и надо было копить на дом на Лонг-Айленде. Мистер Бекерман, сама любезность, отпускал Якоба в любое время.

До 1952-го не нашлось свидетелей, способных подтвердить или опровергнуть историю Вайсена, и книгу тоже никто не откопал, так что жизнь вошла в уютную и бедную событиями колею. Снова забеременела Ава. Сын, трехлетний Дэвид, рос проказником. Жили они в Ванте, в одноэтажном длинном доме, а работал Якоб на Лонг-Айленде, куда ездил пять раз в неделю на электричке, а не на метро.

Освенцим (Аушвиц), Польша, 1946

Ничто не удерживало Бронку Качмарек на семейной ферме возле Освенцима, зато желания убраться оттуда ко всем чертям было хоть отбавляй. Перед уходом нацисты «попрощались», убив ее родителей и старшего брата; сама она пряталась на сеновале и слушала хлопки «вальтера». Не прошло и недели, как взвод солдат Советской армии заполнил образовавшуюся с уходом немцев пустоту. Сразу по прибытии они увели с фермы последнюю убогую коровенку, а Бронку почти непрерывно насиловали двое суток. Судя по обращению с ней, русские ненавидели поляков едва ли меньше, чем немцев. В общем, теми и другими она была сыта по горло. Те – чудовища, но и эти ничем не лучше.

За восемь месяцев она распродала по соседним фермам и на черном рынке все, что не было прибито гвоздями. Такой большой срок понадобился для того, чтобы не вызвать подозрений. Возможно, предосторожность была излишней – большевики, проглотившие страну, считали частную собственность пережитком капитализма. Не пшеница, а отчаяние давало в послевоенной Польше самые обильные урожаи. Только одну вещь Бронка не продала – ту, которую глаза бы ее не видели. Маленькую, завернутую в изорванную полосатую пижаму еврея из концлагеря. Откуда она узнала, что это был еврей? На тряпке не было шестиконечной звезды, но остался ее силуэт. Она не любила евреев, как и ее отец, человек суеверный. На ферму однажды приехала телега с золой, и отец вскоре отвел Бронку в сторону и показал сверток.

– Что это, папа?

– Ихний клад, – ответил тот шепотом, как будто скотина могла подслушать.

– Может, там деньги? Или алмазы жидовские? Дай-ка я развяжу узел и посмотрю.

Отец прижал сверток к груди.

– Нет, Бронка! Ни за что! – Он перекрестился и сплюнул. – Я это нашел, и я это должен сохранить! Иначе быть нам проклятыми. Пускай евреи убили Христа, но все-таки они избранники Божьи. У них есть сила!

Бронка подняла отца на смех:

– Сила?! И на что ее хватает, этой силы? Растекаться по небу сизым дымом? И для чего они избраны, для скотской смерти на бойне?

Она получила такую затрещину, что следы толстых крестьянских пальцев не сходили несколько дней. Бронка злилась на себя за то, что память об отце лучше всего сохранила этот его удар. Сверток же, так много значивший для родителя, остался единственной ниточкой к нему. И поскольку Бронка Качмарек не имела охоты и времени размышлять о судьбах Вселенной, она просто зашила сверток в подкладку пальто и под покровом ночи в кузове грузовика с картошкой навсегда покинула Освенцим.

Склонностью к самоиронии она никогда не обладала, а потому не придала значения тому обстоятельству, что через два года после отъезда с фермы очутилась в Западном Берлине, замужем за англичанином по имени Дэниел Эпстайн. Симпатичный, поджарый Дэниел работал на Всемирную службу Би-би-си, и хоть был галахическим евреем, не упрашивал Бронку перейти в его веру. Если на то пошло, он вообще редко обращался к ней с просьбами. Для него она была больше домоправительницей, чем женой. Утром поцелуй при расставании, вечером поцелуй при встрече – ее это более чем устраивало. После тех приключений с русскими при мысли о близости с мужчиной, будь он хоть эталонный красавец с безупречными манерами, ее бросало в холодный пот.

Так продолжалось три года, пока однажды утром Бронка не попала под грузовик возле местного рынка. Куда бы ни отправилась в тот момент вечная душа, даже Бронка оценила бы иронию, заключавшуюся в расставании с нею.

Разбираясь с вещами покойной жены, Дэниел в глубине платяного шкафа нашел пальто, в котором Бронка уехала из Освенцима. И если бы он не обхлопал карманы в поисках чего-нибудь ценного, жизнь Якоба Вайсена и дальше текла бы в относительно мирном русле. Но Дэниел Эпстайн обхлопал – и обнаружил за подкладкой поношенного пальто завернутый в ветхую тряпицу блокнот. Какой прок можно извлечь из находки, он даже не догадывался, зато сразу понял, к кому следует обратиться. К человеку, с которым был знаком более чем близко.