Array Коллектив авторов - Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад

Грохот землетрясения породил вибрации, которые кожа сидевших в суденышках людей воспринимала, как удары током. За ним последовали обрушения горных пород, и камни бились о землю с таким громом, с каким могла бы взорваться вся раскинувшаяся неподалеку Канада. В суденышках находились две женщины, трое мужчин и семилетний мальчик. Они видели, как волна перехлестывает через юго-западный берег входа в бухту Гилберта высотой больше 1700 футов и, отраженная им, катит к противоположному берегу. То, за чем они наблюдали, было величайшей волной, какую знает, опять-таки, история, записанная людьми. Она косила, как траву, росшие по границам прежних ледников трехсотлетние сосны, кедры и ели – а некоторые имели в поперечнике три-четыре фута, – выстроившиеся на высоте в 1720 футов. Гребень ее был на 500 футов выше «Эмпайр-стейт-билдинг».

Наполните ванну. Поднимите футбольный мяч на уровень плеч и уроните его в воду. Замерьте, хотя бы приблизительно, высоту созданного им начального всплеска. А теперь представьте, что края ванны возвышаются над водой на 2000 футов.

Когда мне было два года, мама решила, что сыта моим отцом по горло и разыскала давнюю школьную подругу, которая забрела на запад так далеко, что теперь учительствовала в средней школе аж на Гавайях. Школа находилась в городке под на званием Пепеэкео. Обо всем этом мне рассказала впоследствии мамина старшая сестра. Мы с мамой перебрались к этой подруге, жившей в пляжном коттеджике на северном берегу острова, рядом со старой мельницей «Пепеэкео-Милл». В двенадцати милях к югу от нас лежал Хило. Было это в 1960-м.

Подругу звали Чаком. Настоящее ее имя было Шарлотта как-то там, но все, похоже, звали ее Чаком. Тетя показала мне фотографию – я играю на песке, пенные волны за моей спиной. На мне что-то вроде комбинезончика, надетого задом наперед. Рядом Чак, пьющая из банки пиво.

И вот, как-то утром Чак разбудила нас с мамой вопросом, не хотим ли мы полюбоваться приливной волной. Я ничего этого не помню. Спал я в пижаме, мама облачила меня в халатик, и мы, протрусив по пляжу, принялись обшаривать глазами северный горизонт. Я сказал маме, что мне страшно, она ответила, что, если волна окажется слишком высокой, мы вернемся домой. Мы смотрели, как океан плавно и тихо всасывает в себя воду, оставляя мокрый песок с несколькими бьющимися на нем и перекатывающимися белопузыми рыбами. Потом увидели, как он возвращается – без пены, почти бесшумно, словно прибой при покадровой съемке. Он миновал отметку высшей точки прилива и подкатил почти к нашим ногам. И пошел назад.

– Вот так волна, – сказала мне мама. И взяла меня на руки, чтобы я увидел, чем все закончится. Несколько мальчиков постарше, живших на шоссе Мамалахоа, пронеслись мимо нас вдогонку за водой. Они бежали по мелководью, и мокрый песок летел из-под их ступней. А волна вернулась снова, на этот раз небольшая. Мальчики забежали далеко, однако вода накрыла их всего лишь по пояс. До нас долетали их счастливые вопли. Чак сказала, что представление закончено, и мы пошли по берегу к дому. Мама хотела, чтобы я шел сам, но я требовал нести меня. Мы услышали шум и, обернувшись, увидели третью волну. Эта была уже высотой с маяк в Уайлиа. Меня затащили в коттедж и успели поднять до середины ведшей на второй этаж лестницы, когда волна смяла стены дома. Маме удалось оттолкнуть меня в угол крыши, кружившей в воде, возвышаясь над ней всего на полфута. Чак ушла под воду – навсегда. Нас с мамой, цеплявшейся за меня и обломок крыши, унесло в океан. Она сломала бедро и прокусила нижнюю губу. Через несколько часов маленькое суденышко подобрало нас неподалеку от Хонохины.

Мама так потом и не оправилась, сказала мне моя тетя. Может, в этом и состоит причина, по которой через несколько месяцев меня отдали в сиротский приют. Мама нашла себе место школьной учительницы где-то на Аляске. Подальше от побережья, прибавила, улыбнувшись, тетя. Она притворялась, что не знает, где именно. А меня оставили в Кахили – в католическом приюте, которым управляли сестры-францисканки. В день моего выпуска из приютской школы одна из сестер, которую я чем-то заинтересовал, схватила меня за плечи, потрясла и спросила:

– Чего ты хочешь? Что с тобой такое? – По мне, так неплохие вопросы.

Тетку мою я как раз тогда, за год до колледжа, и увидел – в первый и последний раз. Много лет спустя моя невеста спросила, собираемся ли мы пригласить ее на свадьбу, а попозже, в тот же вечер, сказала:

– Я так понимаю, отвечать ты не собираешься, а?

Кто решает, что настало время обзавестись детьми? Кто решает, сколько их должно быть? Кто решает, как их надлежит воспитывать? Кто решает, что их родителям пора перестать спать друг с дружкой – да и слушать друг дружку тоже? Кто решает, что одному из супругов прямо-таки необходимо бросить другого? Все это решения групповые. Взаимные. Решения, которые супружеская чета принимает посовещавшись.

Последнее я подчеркнул потому, что так бывает далеко не всегда.

Жена моя – человек целеустремленный. Иногда она глядит на меня, а я вижу на ее лице список «Что Нужно Сделать». И начинаю думать, что она меня больше не хочет, и эта мысль парализует и бесит меня до того, что я утрачиваю представления о том, где я и что я: переминаюсь на месте и на пару минут забываю, где я.

– Что ты делаешь? – однажды спросила жена у ресторана.

И этого, разумеется, я ей сказать не могу. Потому что как мне тогда разбираться с последствиями?

Ребенок у нас один, Доналд – его назвали так в честь единственного великого человека, какого жена когда-либо знала. Своего отца. Доналду семь лет. Когда настроение у него хорошее, он отыскивает меня где-то в доме, обнимает и утыкается подбородком в мою ногу. Когда плохое – мне приходится выключать телевизор, чтобы добиться от него ответа. У него хорошая рука и хороший глазомер, но он легко теряет веру в себя. Когда я говорю об этом жене, она спрашивает:

– Интересно, в кого это он такой удался?

Он все теряет. Даже то, что ему суют в руки, когда он идет домой. Перчатки, шапки, рюкзачки, деньги на обед, велосипед, домашние задания, карандаши, ручки, свою собаку, друзей, дорогу. Иногда его это не волнует, иногда расстраивает. Если это перестает волновать Доналда, я иногда стараюсь разозлить его. Рассказываю ему всякие байки, изображая мистера Нытика. И это приводит нас к разговорам о том, что жена именует главной чертой нашей жизни, – о моей неблагодарности. Почему я всегда первым делом вижу во всем недостатки? Неужели я думаю, что сын не знает, как я к нему отношусь?

– Она говорит, что ты слишком жесткий, – так описал это мой тесть. Сидевший в ту минуту у меня на передней веранде и тянувший мое пиво. Ему, дескать, это представляется своего рода низостью.