Алекс Маршалл - Корона за холодное серебро

– Сестра Портолес. – Пухлые блестящие губы аббатисы Крадофил напоминали двух головастиков. – Представляю тебя барону Доминго Хьортту из Кокспара, отставному полковнику, бывшему командиру Пятнадцатого полка Багряной империи.

– Сэр. – Портолес поклонилась так низко, как только могла, не рискуя свечой. Струйка воска пробежала поперек ее глаза и застыла аркой, но сестра не вскрикнула. Этот старый петух выглядел точно таким же надутым, как его жареный цыпленок. – Я молюсь за душу сэра Хьортта и надеюсь, что останки и имущество, которые я вернула Пятнадцатому полку, благополучно прибыли в Кокспар.

– Давайте продолжим беседу, – повернулся барон Хьортт к аббатисе Крадофил. – Я не имею желания говорить с этой тварью.

– Возможно, но сестра Портолес может кое-что рассказать вам о смерти вашего сына, – отозвалась аббатиса, буравя монахиню своими мертвыми глазами. – Не так ли?

– Я оплакиваю смерть сэра Хьортта, – сказала сестра Портолес, но не успела остановиться на этом, и следующие слова вырвались сами: – Полагаю, вы предпочли бы, чтобы он умер героем, а не трусом. Да простит его Всематерь.

Что ж, это была правда, хотя шок на лице аристократа выдавал, что он приехал в столицу империи вовсе не для такого ознакомления с последними минутами сэра Эфрайна Хьортта. Блестящие влажные губы аббатисы Крадофил плотно сжались, и сестра Портолес мысленно извинилась за дикую выходку своего обуянного демонами языка. Возможно, было бы лучше, если бы его вообще вырвали, как всегда говорила аббатиса.

– Я увижу, как ты горишь еще до восхода следующей луны, – прорычал барон Хьортт, и сестра Портолес подумала, что он, пожалуй, прав. Она вспомнила выражение, появившееся на лице его сына, когда телохранительница не бросилась через горящую террасу, чтобы спасти его, – ненависть, страх и недоумение… Семейное сходство несомненно. Она задумалась, умрет ли сама как-то лучше, – хуже, кажется, невозможно.

– И такую десятину ты платишь после всего, что я для тебя сделала? – проворчала аббатиса Крадофил, подталкивая сестру Портолес к огромным дверям из белого дуба.

Здесь не стояло никаких караульных: королева повелела, чтобы всякий убийца имел такой же шанс получить ее трон, каким когда-то воспользовалась она сама. За двадцать лет правления сорок семь претендентов прошли через эти последние врата, и сорок шесть черепов обрамляли проем, щерясь с высоты на аристократа, аббатису и анафему. Недостающий череп, наверное, принадлежал человеку, недостойному смерти от клинка королевы, – ничтожеству, сброшенному вниз искать более подходящую могилу среди демонов-падальщиков Звезды.

– Видит Падшая Матерь, Портолес, если ты будешь так же вольно говорить перед нашей первосвященницей, я сама сверну тебе шею.

– Благодарю за милосердие, высшая, но я его не приму, – услышала сестра Портолес собственный ответ и подивилась тому, что, похоже, выучилась грешить рефлекторно. Неужели демонская природа, задавить которую монахиня старалась всю жизнь, вырвалась на свободу, когда она позволила сэру Хьортту умереть? Может быть, злой умысел Обманщика разжигал этот бунт в ее груди? Как бы ни хотелось Портолес поверить подобным оправданиям, в глубине души она знала: ее любовь ко греху не является чем-то новым и, как бы яростно она ни боролась со своей низменной натурой, прегрешения доставляли ей больше радости, чем когда-либо приносило послушание.

Багряный тронный зал был встроен в край кратера заснувшего вулкана – бескрышный полумесяц полированного обсидиана, заканчивающийся двухтысячефутовым обрывом над островерхими крышами и куполами города. В песнях говорилось, что звезды горели здесь жарче, чем где бы то ни было в мире, даже во время полнолуния – а оно было сегодня ночью, – и, кроме свечи сестры Портолес, никакой земной огонь не тревожил этого места. Она подозревала, что, даже будь ее глаза непорочны, зал казался бы ярким, как румянец зари.

Королева Самота, Хранительница Багряной империи возлежала поперек громадного трона из резного красного огнестекла, выраставшего из обсидианового пола; из-за текучих линий и резких завитков казалось, будто ее величество зависла на вершине фонтана крови. Черная Папесса, Пастырша Заблудших, чопорно сидела рядом со своей королевой на более низком и простом троне, высеченном из оникса и инкрустированном толстыми серебряными цепями. Обе женщины были пышно одеты, но королева сидела босиком. Двери захлопнулись, и свеча сестры Портолес погасла. Три пары коленей скользнули на гладкий жесткий пол, три головы склонились.

– Ваше величество и ваша всемилость, – начала аббатиса Крадофил, – я представляю вам этого достойного паломника, сэра Доминго Хьортта, барона Кокспара, былого командира Пятнадцатого полка Багряной империи, и сестру, которую вы пожелали узреть, анафему, которую мы исправили и дали имя Портолес, в честь святой…

– Исправили, вы сказали? – раздался неожиданно высокий голос, и сестра Портолес украдкой глянула вверх, одним глазом из-за воска, который не осмеливалась стереть, чтобы увидеть, кто говорит: ее королева или ее первосвященница. Это оказалась папесса И’Хома Третья, Глас Всематери, теперь выпрямившаяся еще больше, отчего вершина ее конической шапки почти, но не совсем, сравнялась по высоте с зубчатой сердоликовой короной сидящей королевы. – Эта порожденная демонами ведьма имела только одно предназначение в жизни, которую мы ей создали, и после того, что постигло ее подопечного, ты осмеливаешься утверждать, будто она исправлена? Немудрено, что мои кардиналы советуют мне стереть Норы с лица земли и покончить с этим твоим неуправляемым проектом.

– Ваша всемилость, одна нарушительница…

– Я вызвала тебя не для теологических дебатов. – Бледная усмешка Черной Папессы пронзила одежды сестры Портолес и дошла до самой сокровенной слабости, о существовании которой в своей груди монахиня и не подозревала.

Она охотно признавала себя грешницей и молила о наказании, но известие, что ее действия могут отразиться на всех ее окаянных собратьях, ядом ударило по нервам, клеймом ожгло до пузырей самую душу.

– Ты заявляла мне и моему дяде до меня, что анафемы могут служить лишь одной цели – стоять между добром и опасностью. Служить щитом, пусть и грязным. Защищать чистое. И вот перед нами чудовище, осмелившееся вернуться к своим высшим не с живым чисторожденным, которому поклялось служить, но с его обугленными костями! И будто подобное издевательство – недостаточное преступление, эта тварь является сюда в одежде, пожалованной мною, насмехаясь над самым этим местом. А ты будешь читать мне лекции о разнице между одним человеком и легионом?