Анджей Залуский - Время и музыка Михала Клеофаса Огинского

© Залуский Анджей, 1997, 2015

© Плютов В. С., перевод на русский язык, 1998

© Оформление. Издательство «Четыре четверти», 2016

Интересно, что же пытается сыграть Антек? Музыканта очень раздражает, если он не может узнать исполняемый фрагмент. Не знаю почему, но я подумал о Фильде. Потому, наверное, что Фильда я никогда не исполнял и даже мало что слышал о его музыке. Я мог точно сказать, что исполняемый фрагмент сочинен не Бетховеном, не Шубертом, и конечно же, не Шопеном. Но утверждать, что эту музыку написал не Фильд, я не мог, хотя скорее все-таки он, а не Дусик или Гуммель. Эпоха произведения, по-видимому, определена точно.

Против того, что это Фильд, было только одно: Антек – не тот человек, который пожелал бы исполнять музыку этого композитора. Я даже не уверен, слышал ли Антек когда-нибудь о Фильде. Антек часто играл некоторые популярные произведения Шопена, первую часть Первой сонаты Бетховена, которую когда-то готовил к экзамену, и конечно же, полонезы Огинского. Тут я вспомнил: по прибытии в Ладзин полчаса назад я, как обычно, взглянул на ноты, лежащие у старого рояля «Бозендорфер», и среди них заметил несколько ксерокопий полонезов Огинского. Об Огинском я знал мало. Он был и моим предком, и конечно, предком Антека. Точнее говоря, он – мой прапрапрадед. Поэтому все ожидали, что мы будем столь же музыкальны. Он сочинил прекрасный полонез, очень популярный в Польше. Возможно, это произведение самое популярное в Польше из когда-либо сочиненных. Его аристократическое звучание с оттенком героизма и грусти является как бы намеком на былое и потерянное величие Польши. Шопен никогда не знал независимой Речи Посполитой. Огинский, напротив, в независимой Речи Посполитой жил и стал свидетелем потери ее независимости. Шопен видел независимость в своем воображении, Огинский знал ее из собственного опыта. Огинскому мешало то, что он был человек семейственный, и поэтому, по моему мнению, не мог преуспеть во всем. Такое же мнение у меня сложилось и о прадеде Кароле – внуке Огинского: он был дипломатом, замечательным лингвистом и композитором-любителем. У меня даже имелись некоторые его музыкальные пьесы, но я так и не нашел времени полистать их. Жизнь коротка, а фортепианный репертуар слишком богат и разнообразен, чтобы терять время на обремененных семейством людей, которые, с моей точки зрения, обязательно должны быть заурядными. Полонез Огинского неплох, но ведь это так мало и, наверное, просто счастливая случайность. Когда я слушал, как его исполняют уличные музыканты на главной площади Кракова, мое предубеждение только усилилось.

Ладзин хранит очарование уже другой эпохи. Когда после войны к власти в Польше пришли коммунисты, они конфисковали все дома и имущество у тех, кому принадлежало более пятидесяти гектаров земли. Тогдашний владелец свои дела вел плохо – у него осталось только три гектара, – поэтому Ладзин не стали трогать, он продолжал существовать, населенный тетушками – старыми девами, которые спокойно управлялись со своими старушечьими делами под темно-синими небесами забытого уголка прикарпатской Польши. И вот несколько лет назад Ладзин перешел по наследству Антеку. В Польше я не был более пятидесяти лет, и когда, начиная с 1991 года, стал приезжать сюда, всегда направлялся в Ладзин, где Антек сдавал за плату комнаты постояльцам, с которыми обращался в традиционном стиле старосветского польского гостеприимства. Там было с кем встретиться и с кем поговорить: беседы тянулись далеко за полночь, а рядом всегда стоял старый рояль «Бозендорфер», вероятно, еще из той партии инструментов, которую в начале столетия доставили из Вены. У всех наших родственников из соседних поместий были свои «Бозендорферы». Считалось, что все мы музыкальны.

Имение в Ладзине. Около 1980 г.

Особенной популярностью в Ладзине пользовался Шопен. Когда исполнялась музыка Шопена, возникало чувство, что именно из таких маленьких поместий, как Ладзин, молодые поляки отправлялись на сражения великого восстания 1830 года, трагический исход которого был для Шопена столь значим, либо воевали в не менее трагичном восстании 1863 года.

Поэтому, когда я играл первый полонез из любопытства и чтобы убедиться в том, что Антек правильно воспринимает музыку, меня наполнило очарование Ладзина. Полонез фа мажор звучал очень нежно, а трио в фа миноре напоминало Гайдна. Позднее я узнал, какой огромной популярностью пользовался этот полонез во всей Европе при жизни Огинского. Я перешел ко второму полонезу. Он был совсем иным. Что-то вновь напоминало Гайдна, но уже в стиле его «Бури и натиска». Третий полонез в си-бемоле был восхитителен и в чем-то классичен. Четвертый полонез содержал чисто ми-бемольные аккорды, придававшие ему мягкий пасторальный тон. В драматически звучащем пятом полонезе до минор я уловил любопытное ощущение «уже виденного»: он напоминал мне до-минорный полонез Шопена. Инстинктивно я подумал о влиянии Шопена на Огинского, но вдруг вспомнил, что Огинский сочинил этот полонез по меньшей мере за тридцать лет до полонеза Шопена.

Я сыграл шесть полонезов, когда раздался звонок к ужину. После ужина я опять сел за рояль и сыграл еще шесть полонезов. Они, пожалуй, оказались еще изящнее, причем каждый из них явился своего рода сюрпризом, ибо полностью отличался от предыдущего: в нем не было ничего неинтересного, не было всех тех банальных переходов, столь типичных для музыки второстепенных композиторов той эпохи.

В оставшиеся дни моего пребывания со мной всегда была музыка Огинского. Я обнаружил двенадцать полонезов, идеально подходивших для исполнения подряд, что очень нравилось слушателям. Играть их, правда, было очень просто. Модуляции почти не менялись, использовалось лишь несколько основных тональностей, тем не менее музыка завораживала своим разнообразием.

Мне захотелось узнать об Огинском больше. Откуда появилась такая музыка? Кто был его учителем? Какое место может принадлежать ему в истории музыки? Вернувшись в Англию, я принялся за чтение мемуаров Огинского «О Польше и поляках» в четырех томах, надеясь там отыскать некоторые ответы на свои вопросы.

К своему удивлению, я обнаружил лишь два мимолетных упоминания о музыке, причем одно из них попало в мемуары чисто случайно в связи с первой встречей Огинского и Наполеона. Вся книга посвящена истории, политике и авантюрам.