Франсуа Гизо - Характеристика Трагедий Шекспировых

Единство действия, необходимое для единства впечатления, не могло уйти из виду у Шекспира. Спрашивается: как выдержать его среди толикого числа происшествий, в которых столько движения и сцепления обстоятельств – в этом пространном поле, объемлющем столько разных мест, столько годов, все звания общества и развитие стольких положений? Однако же Шекспир успел в этом: в Макбете, Гамлете, Ричарде III, Ромео и Юлии, действие хотя и обширно, но всегда едино, быстро и полно, от того, что Поэт постиг основное его условие, требующее, чтобы занимательность сосредоточивалась там, где сосредоточивается самое действие. Лице, дающее ход Драме, есть то самое, которое возбуждает в зрителе нравственное волнение. В Расиновой Андромахе осуждали двоякость действия; или по крайней мере, что соучастие делится между разными лицами, и сей упрек не без основания: не то, чтобы все части действия не споспешествовали одной цели; но, как выше сказано, участие делится между разными лицами, а по тому и средоточие действий неопределенно. Если бы Шекспир стал обработывать подобный предмет, впрочем, не весьма согласный с его гением, то верно бы он сосредоточил в лице Агдромахи как действие, так и занимательность. Любовь материнская носилась бы над всею Трагедией, обнаруживая твердость духа вместе с опасениями, силу свою вместе с горестями; он бы не посомнился вывести на сцену отрока, подобно как Расин, сделавшись отважнее в последствии, вывел отрока в Гофолии. Все движения души зрителевой влеклись бы к одной точке; мы б увидели Андромаху деятельнее: увидели бы, как она, для спасения Астианакса, употребляет другие средства, кроме слез его матери, и всегда привлекает к себе и сыну своему то внимание, которое у Расина весьма часто развлекается средствами действия, какие он принужден был почерпать в бедственной судьбе Гермионы. По системе, принятой в XVII столетии Французскими драматическими Стихотворцами, Гермиона долженствовала быть средоточием действия; так и есть на самом деле. На Театре, более и более подчиненном власти женщин и Двора, любовь как будто бы должна была заместить рок, господствовавший у древних: власть слепая, необоримая как и рок, ведущая таким же образом свои жертвы к цели, указанной с первых шагов, любовь становилась неподвижною точкой, вкруг которой все должно было обращаться. В Андромахе, любовь делает из Гермионы лице простое, обладаемое страстью, относящее к ней все, что происходит пред её глазами, тщащееся покорить себе происшествия, в угоду ей и для её удовлетворения; одна Гермиона дает направление и ход Драме; Андромаха является только для того, чтобы выдержать положение бессильное и скорбное. Такое соображение может доставить случай к удивительным развитиям страдательных склонностей сердца, но не составляет действия трагического; а в развитиях, кои не ведут прямо к действию, занимательность может развлечься, и не без труда потом войти в единственное направление, в коем она может быть выдержана.

Когда, напротив того, средоточие действия и средоточие занимательности смешаны, когда внимание зрителя прилеплено к лицу, деятельному и неизменному, коего характер, всегда одинаковый, исполнит судьбу свою, всегда изменчивую; тогда обстоятельства, столпившиеся, вкруг такого лица, поражают нас только в отношении к нему; получаемое нами впечатление, от него самого заемлет краску. Ричард III переходит от одного замысла к другому; каждый новый успех его увеличивает ужас, внушенный нам с самого начала адским его коварством; жалость, пробуждаемая в нас постепенно каждою из его жертв, теряется в чувствованиях ненависти к гонителю. Ни один из сих частных случаев не обращает в свою пользу наших ощущений: они беспрерывно относятся, и все сильнее и сильнее, к виновнику всех сих злодеяний. Таким образом Ричард, средоточие действия, есть вместе и средоточие занимательности; ибо драматическая занимательность не есть просто беспокойная жалость, чувствуемая нами к бедствиям, или наклонность, внушаемая нам добродетелью: но ненависть, жажда мщения, нужда правосудия небесного над главою злодея до спасения невинного. Все сильные ощущения, способные возвысить Душу человека, могут увлечь нас за собою и вселить в нас соучастие, можно сказать, пристрастное; им нет нужды обещать нам счастие, ниже привлекать нас нежностию, мы можем также вознестись до того высокого презрения жизни, которое творит героев, до благородного негодования прошив бичей человечества.

Все может входить в действие, приведенное таким образом к единому средоточию, отколе исходят и к коему относятся все происшествия Драмы, все впечатления зрителя. Все, что трогает душу человека, все, что тревожит жизнь его, может содействовать драматической занимательности, коль скоро события самые разнообразные, будучи направлены к одной точке и нося на себе одну общую печать, будут появляться только как спутники главного события, увеличивая собою блеск его и силу. Ничто не покажется низким, мелким или незначащим, если главное положение становится от того живее, или главное ощущение сильнее. Горесть под-час усиливается зрелищем веселия, среди опасностей, шутка может воспламенить отвагу. Чуждо впечатлению только то, что его уничтожает; но все то, что с ним смешивается, питает его и усиливает. Лепетанье малолетнего Артура с Губертом раздирает душу, когда вообразишь, какое ужасное зверство Губерт готовится над ним исполнить. Умилительное зрелище представляет собою Леди Макдуф, когда с нежностию матери забавляется детским умом своего сына, между тем, как уже рвутся у дверей убийцы, пришедшие зарезать и сего сына, и других, и ее самое. Кто бы стал, без сих обстоятельств, брат участие в этой сцене материнского ребячества? Но, без этой сцены, сделался ли бы Макбет столь ненавистным, как бы должен быть за сие новое злодейство? В Гамлете, не только сцена могильщиков, по размышлениям, какие она внушает, связывается с общею мыслью пиесы, но, мы знаем, что они копают могилу Офелии в присутствии Гамлета: к Офелии будут относиться, когда ему о том скажут, все впечатления, порожденные в душе его видом сих отвратительных, жалких костей, и равнодушие, с каким люди смотрят на бренные останки того, что никогда было прекрасно или могущественно, почтенно или любимо. Ни одна подробность сих печальных приготовлений не теряется для ощущения, которое они возбуждают: бесчувственная грубость людей, обрекших себя на такое ремесло, их песни и шутки – все поражает нас; и формы и средства комические таким образом без усилия входят в Трагедию, которой впечатления тем сильнее бывают, когда видишь, что они готовы пасть на человека, уже постигнутого неведомо судьбою, о веселящагося в виду бедствия, о коем еще не знаешь.