Нора Робертс - Рожденная в грехе

Мучительные сны снились Аманде! В них был Колин; его милое, такое любимое лицо искажено от горя. «Мэнди» , – говорил он… Никогда он не называл ее иначе чем Мэнди. Его Мэнди, моя Мэнди, дорогая Мэнди. Но в голосе не слышалось радости, в глазах не светились веселые искорки.

«Мэнди, мы ничего не можем поделать. Хотел бы, но не можем. Мэнди, моя Мэнди! Мне так недостает тебя. Но я никогда не думал, что ты последуешь за мной так скоро. Наша девочка – для нее это ужасно тяжело. И станет еще тяжелее. Ты должна ей все рассказать».

Потом он улыбнулся, но так грустно, так печально. И вдруг его лицо, его тело, которые казались такими реальными, осязаемыми и находились так близко, что она во сне протянула к ним руки, – стали таять и совсем исчезли.

Однако голос она услышала снова.

«Ты обязана рассказать ей , – повторил он. – Мы ведь все время хотели это сделать, помнишь? Она должна знать о своем происхождении, кто она такая. Только скажи ей, Мэнди, непременно скажи, пускай она никогда не забывает, что я всегда любил ее. Любил мою дорогую девочку».

«О, Колин, не уходи! – Она застонала во сне, протягивая к нему руки. – Останься со мной! Я так люблю тебя, Колин! Дорогой Колин! Люблю такого, каким ты был».

Но она не могла удержать его, как не могла прервать и тяжелый сон.

«…О, как прекрасно увидеть снова Ирландию, – думала она, окутывая, подобно туману, зеленые холмы, которые помнила с незапамятных времен. – Увидеть, как блестит серебряная лента реки, опоясывающая ее родную землю. Бесценный дар!»

И еще Томми. Там ждет Томми. С любовью он глядит на нее, улыбается ей.

Но отчего всюду такая печаль? Ведь она вернулась, она снова чувствует себя молодой, трепещет от предвкушения любви.

«Я уж думал, что никогда не увижу тебя» , – говорит он. – «Но почему? – возражает она со смехом. – Я же вернулась к тебе, Томми».

Он пристально смотрит на нее. Или ей кажется? Но, как ни пытается она приблизиться к нему, ей это не удается. Однако голос его так же ясен и мягок, как всегда… как всегда.

«Я люблю тебя, Аманда. Всегда любил. Не было дня, чтобы я не думал о тебе, не вспоминал о том, что мы с тобой обрели».

В своем сне она видит, как он обернулся и смотрит на зеленые мягкие берега реки, на тихие воды.

«Ты назвала ее по имени реки, в память о тех наших днях. Шаннон…»

«Она так прекрасна, Томми. Такая милая, красивая и крепкая. Ты можешь гордиться ею».

«Я горжусь. И как бы я хотел… Но об этом не могло быть и речи. Мы знали это. Ты знала это. – Со вздохом он отвернулся от реки и, глядя ей прямо в глаза, сказал: – Ты все сделала для нее, что могла, Аманда. А теперь тоже оставляешь ее. Боль от этого и от тайны, которую ты носила в себе все эти годы, делает твои дни и часы еще тяжелей. Расскажи ей, Аманда. Пусть она все узнает о себе. И не забудь сказать ей, что я всегда любил ее, только у меня не было возможности показать ей это».

«Но как же? – думает она, окончательно освобождаясь от образов, навеянных сном. – О боже, как я расскажу ей это одна, без их помощи?»

– Мама! – Слегка дрожащими от страха руками Шаннон нежно гладит влажное лицо матери. – Мама, проснись! Тебе, наверное, приснился плохой сон. – Шаннон хорошо знает сейчас, что́ это такое – мучиться от дурных снов и бояться пробуждения. Каждое утро она сама просыпается со страшной мыслью, что мать уже умерла. «Нет, не сегодня, – молила она про себя. – Еще не сегодня!»

– Проснулась, мама?

– Шаннон… Они ушли. Они оба ушли. Их отняли у меня.

– Успокойся, мама. Не плачь. Пожалуйста, не надо плакать. Открой глаза и погляди на меня.

Веки Аманды медленно открылись. В глазах стояла безысходная печаль.

– Прости. Я так виновата. Но я старалась делать только то, что было хорошо для тебя. Я…

– Конечно, мама, я знаю. – Она с ужасом подумала, что метастазы раковой опухоли уже распространились в мозг. Неужели ей недостаточно того, что она получила кости в свое распоряжение? Шаннон мысленно послала проклятие страшной болезни, проклятие богу, но голос ее был полон нежности, когда она снова заговорила: – Все в порядке, мама. Я здесь. Я с тобой.

Аманда глубоко вздохнула, что стоило ей огромных усилий. Опять перед глазами проплыли образы из сна – Колин, Томми и Шаннон, ее дорогая девочка. Какие у нее испуганные глаза! Совсем как в тот день, когда она вернулась из Нью-Йорка сюда, в Колумбус, штат Огайо.

– Все хорошо, – выдохнула Аманда. Чего бы она ни сделала, чтобы из глаз дочери исчез этот ужасный страх! – Я так рада, что ты здесь. И молю простить за то, что совсем скоро должна буду покинуть тебя. Навсегда. Извини, если напугала. Уже успокоилась?

Страх не отпускал Шаннон, металлическим обручем обхватив горло, но она качнула головой, соглашаясь со словами матери. Шаннон почти уже привыкла к чувству страха, оно было с ней неразлучно с той самой минуты, как в ее конторе в Нью-Йорке раздался телефонный звонок и ей сообщили, что мать умирает.

– Тебе больно, мама?

– Нет-нет, не беспокойся. – Аманда опять сумела сделать глубокий вдох. Боль была с ней – ужасная боль, она не прекращалась ни на миг, но Аманда ощутила прилив сил. Сейчас они были особенно нужны, чтобы сказать наконец то, что должна была сказать уже давно, но все не могла решиться. Даже за те несколько недель, что ее дочь находилась с ней неотлучно. Однако больше ждать нельзя. Времени не остается. Почти не остается.

– Можно мне немного воды, дорогая?

– Конечно, мама.

Из кувшина, стоящего на столике рядом со специально оборудованной кроватью, Шаннон налила воду в пластиковый стаканчик, опустила в него соломинку и поднесла матери, предварительно приподняв изголовье. Вся комната в этом комфортабельном доме походила на больничную палату – таково было желание Аманды, она хотела умереть в своем доме, в собственной кровати.

Тихо играла музыка. На столике лежала книга, которую принесла с собой Шаннон, чтобы почитать матери вслух, но про которую забыла, испуганная видом больной и ее стонами, когда та с трудом пробуждалась от своего странного сна.

Когда Шаннон бывала одна, она старалась убедить себя, что матери становится лучше, что с каждым днем та выглядит бодрее. Но стоило лишь взглянуть на ее землистого цвета кожу, на страдальчески опущенные уголки рта, на тускнеющие глаза, как с неодолимой ясностью она понимала: надежды нет – конец близок.

Ей оставалось только одно: сделать так, чтобы последние дни матери были не столь мучительны – в чем помочь мог один лишь морфий, да и тот был не в силах унять боль, она все равно точила измученное, обессилевшее тело.