Сюзан Руа - После грозы

Весь вечер она крепко держит меня за руку. Я потеряла жениха, она – сына, и кто знает, которая из потерь тяжелее. Когда Бренда в очередной раз заливается слезами, я сжимаю ее пальцы и отворачиваюсь. Больно видеть, как она теряет остатки самообладания. В душе у меня зарождается чувство вины: Алекс был моим почти два года, а его мать все это время надеялась, что он вернется в Англию… Может, мне нужно было заставить его восстановить отношения с родными, пока еще была такая возможность? Но разве я могла знать, что Алекс так скоро умрет? И у нас осталось так мало времени, чтобы любить друг друга…

В другом конце зала начинается церемония прощания. Бренда затихает, чтобы послушать, что скажут о ее сыне. Люди один за другим выходят к гробу, говорят трогательные слова о человеке, которого уже нет с нами и чье присутствие кажется сегодня таким ощутимым. Друзья Алекса, коллеги и клиенты по очереди обращаются к собравшимся, чтобы напомнить им о том, что мы утратили навсегда: его жизнерадостность, увлеченность, доброжелательность, смех… Каждый рассказывает что-нибудь забавное, и слезы, которые, как я думала, уже иссякли, вдруг снова находят дорогу к моим глазам. И на этот раз я понимаю, почему все плачут: потому что только это от Алекса и осталось – воспоминания. А этого мало, слишком мало.

Я сдерживаю слезы и вспоминаю о разных глупостях, только бы не слушать, что говорят другие. О том, как однажды Алекс потерял ключи и ему пришлось заехать ко мне в кафе за моими; как он разбил мой любимый бокал; как мы поссорились, когда он забыл о нашей годовщине. Это идиотизм, но даже о таких пустяках мне больно вспоминать. Чтобы отвлечься, я сосредоточиваю внимание на запахе, который витает в зале, и говорю себе: именно так и должна пахнуть смерть – цветами, эвкалиптом и печалью.

Те, кто умирает, – настоящие эгоисты. Бессердечно вот так бросать нас одних, наедине с нашими страданиями и сожалениями. А ведь я дважды отказывалась принять от Алекса обручальное колечко! Если бы только я поверила ему раньше, если бы согласилась выйти за него в День святого Валентина! Умер бы он более счастливым? Как знать… Мир вдруг представляется мне переплетением множества параллельных реальностей.

Люди, которых я не знаю, проходят мимо меня, выражают соболезнования. Бренда их выслушивает, а я… У меня не получается. Что мне все эти проникнутые сочувствием взгляды, эти знаки внимания и без конца повторяемые слова, которыми все мы пользуемся в подобных случаях? Если сегодня кто-то и вызывает во мне сочувствие, так это Эвансы. Может, потому, что они сожалеют о том же, что и я? И их с Алексом история также осталась незаконченной?

– Ты не хочешь произнести пару слов перед собравшимися? – спрашивает Жан, опускаясь на корточки возле моего стула. – Было бы хорошо, если бы ты… ну, сказала им, что в некотором роде Алекс еще с нами.

– Нет.

Мой ответ категоричен, и это его огорчает. Не считая Карла, я, пожалуй, единственная, кто не произнес прощального слова. К чему выставлять нашу боль напоказ перед всеми этими людьми? Эти воспоминания принадлежат мне, и я не хочу ими делиться. Жан настаивает, пытается взять меня за руки: «Ты обязательно должна что-то сказать!» Я его отталкиваю, упрямо мотаю головой. Я не могу. Не хочу. Почему мне нельзя просто закрыть глаза и проснуться где-нибудь в другом месте? Подальше от скорби и смерти и от этого маскарада, от которого никакой пользы и который не сможет вернуть мне Алекса!

Мой взгляд устремляется вдаль, и я вдруг ловлю себя на том, что молюсь, чтобы этот вечер закончился как можно скорее. Мне хочется ускользнуть, вернуться домой и сказать себе, что все наконец завершилось. А потом я от души поплачу и подумаю о том, как буду отстраивать то, что осталось от моей жизни.

Жан стоит слева от меня, и это раздражает. Он говорит со всеми об Алексе, собирает изъявления чужой боли. У меня сдают нервы. Я встаю и ищу глазами место, где можно было бы спрятаться. У меня нет ни малейшего желания выслушивать снова и снова о том, что «все наладится». Это неправда. Все идет кувырком с тех пор, как Алекса не стало, но разве кого-нибудь в зале это беспокоит? Они только и знают, что повторяют все эти глупости…

Я смотрю по сторонам; передо мной появляется Карл и протягивает руку.

– Пройдемся?

Предложение меня удивляет, но мои сомнения улетучиваются в одну секунду; я цепляюсь за его руку и позволяю увести себя из этой обители печалей. По дороге к выходу некоторые пытаются с нами заговорить, но Карл не останавливается – идет прямо, увлекая меня за собой. В вестибюле он берет наши пальто, и мы наконец выходим наружу.

Я с удовольствием подставляю лицо холоду, шумно набираю полную грудь воздуха. Боже, как хорошо! Я задыхалась в этом зале, пропахшем горем и смертью. Еще три вдоха – и Карл, не выпуская моей руки, идет дальше.

Если бы я не испытывала такого облегчения, удаляясь от похоронного бюро, я бы спросила, куда мы направляемся, но я иду молча, потому что, по правде говоря, мне это совершенно безразлично. Если бы я могла, я бы не стала возвращаться, пусть это и означало бы, что я больше никогда не увижу Алекса, так рано ушедшего из жизни. Мне хочется запрыгнуть в первое же проезжающее мимо такси и умчаться туда, где меня никто не найдет, где я смогу спокойно пережить траур или просто сделать вид, что Алекса никогда и не было. Здесь, в этом городе, в окружении этих людей это невозможно. Здесь все напоминает мне о нем.

Карл приводит меня в крошечный парк, в этот поздний час совершенно пустынный. Шаги у него решительные, как будто он точно знает, какова наша цель. Перед детской площадкой – скамейка, возле которой Карл останавливается. Целую минуту или даже больше вокруг меня ничего не двигается, не считая поскрипывающих на ветру качелей. Неожиданно по моему горлу взмывает клубок огня – так быстро, что я не успеваю ни удержать его, ни подавить. Он взрывается… Я глотаю слезы, с губ срывается крик. Я закрываю рот руками, и мои ноги вдруг становятся ватными. У меня больше нет сил на то, чтобы себя контролировать, изображать спокойствие. Я падаю коленями на холодную землю рядом с Карлом, который не отходит от меня ни на шаг, пытается обнять. Его руки удерживают меня, не дают мне рухнуть на четвереньки, а потом растянуться на земле и свернуться в комок.

Зарывшись лицом в серый плащ Карла, я пла́чу. Это длится вечность. Я жду, что он что-нибудь скажет, попытается меня утешить, но он ничего такого не делает. Просто ждет, пока приступ пройдет, и сильнее сжимает объятия, когда я начинаю трястись от горя, которое меня душит. На мокром от слез лице холод ощущается особенно остро, и я укрываюсь от ветра за плечом Карла. Прижимаясь к нему, я словно попадаю в другую вселенную. Надо бы его поблагодарить, но я молчу, потому что голос у меня пропал, а еще потому, что я думаю о скрипучих качелях. Они напоминают мне о том, что и я тоже ужасно одинока.