Сюзан Руа - После грозы

– Пожалуйста, удели нам еще десять минут!

У меня подгибаются колени, и я сажусь на место. Жду. Слушаю. Бренда обрисовывает ситуацию – она понимает мои опасения: у меня нет семьи, смерть Алекса стала для меня тяжелым ударом. Она говорит о страхе, который я должна испытывать при мысли о том, что могу сделать ту же ошибку, что и моя мать когда-то, ведь ребенок требует больших затрат, а зарабатываю я не так уж много.

– Мы хотим тебе помочь, – подводит итог Бренда.

Слова быстро слетают с ее губ – наверное, она боится, что я уйду прежде, чем она успеет договорить. И вдруг она заводит речь совсем о другом: Алекс, конечно же, хотел бы, чтобы я оставила ребенка, потому что это – подарок Небес. Вероятно, Бренда надеется, что этот аргумент меня растрогает, но этого не происходит. Откуда мне знать, чего хотел Алекс? Мы с ним никогда не говорили о детях.

– Шарлотта, это чудо, как ты не понимаешь? Алекс продолжает жить!

Бренда смотрит на мой живот, скрытый столом, словно это может придать ее словам бо́льшую значимость, но я отворачиваюсь. Что бы она ни говорила, Алекс умер, и этот ребенок не вернет его. Карл накрывает ладонью мою руку, и мое внимание переключается на него.

– Шарваз, у нас есть деньги.

Я отвечаю самым сердитым взглядом, какой только имеется у меня в запасе, и намереваюсь встать. Карл хватает меня за руку, чтобы удержать, и спешно добавляет: они очень хотят мне помочь, и все, что от меня требуется, – это сказать, что мне нужно. Я неловким движением сбрасываю его руку и гневно ударяю по столу кулаком:

– Единственное, что мне нужно, – это Алекс!

Все мое существо сотрясается от неописуемой ярости, и, пользуясь моментом, я проговариваю все, что у меня на сердце: что Алекс не имел права меня бросать, что он обещал быть со мной, и вот я снова оказалась одна на белом свете! И категорично заявляю: я не желаю жить как моя мать! Очень трудно растить ребенка, когда тебе некому помочь. Я это знаю, я это испытала на собственной шкуре.

– Но ты не одна на белом свете! – перебивает меня Бренда. – Этот ребенок – Эванс, и теперь мы – твоя семья.

Ее голос дрожит, и по тому, как она всхлипывает, я понимаю, что мои слова ее обидели. В кухне ненадолго устанавливается тишина, потом Карл предпринимает попытку несколько смягчить мои слова. Он поясняет матери, что здесь, в Монреале, у меня никого нет и она не может знать, каково это – никогда не иметь семьи. Бренда приводит свои доводы, заверяет меня, что с удовольствием станет меня навещать и могла бы даже нанять для меня помощницу по дому. Я слушаю их и молчу, как будто это совершенно меня не касается.

Не знаю почему, но Бренда вдруг начинает плакать. Может, это из-за того, что я не отвечаю, но я не нахожу в ее словах утешения. Наоборот, мне трудно выносить ее шумные излияния. Не успели мы похоронить Алекса, как разразилась новая драма! У меня такое чувство, будто, избавившись от ребенка, я во второй раз разобью ей сердце, и, честно говоря, я не уверена, что у меня хватит на это силы воли… И вот, все еще стоя у стола, я говорю шепотом:

– Послушайте, Бренда… Я еще раз все обдумаю.

Несколько долгих секунд она смотрит на меня заплаканными глазами, чтобы убедиться в моей искренности. После чего следует вопрос: я говорю это только потому, что хочу получить отсрочку, или же вправду намерена рассмотреть проблему со всех сторон? Я тяжело вздыхаю. Единственное, чего я хочу, – это чтобы больше никто не плакал. Разве мало мне горя после смерти Алекса? И не проще ли решить все проблемы одним махом, пока они не усугубились? Это печально, но я вижу ситуацию именно в таком свете: ребенок – слишком тяжелая ноша, и я не готова размышлять о нем всерьез. Но сказать это им в лицо я не могу, поэтому даю тот ответ, который Эвансы хотят услышать:

– Мне нужно немного времени, чтобы обо всем подумать.

– Конечно, тебе нужно подумать!

Бренда вскакивает со стула, заключает меня в объятия, благодарит снова и снова. Это так трогательно, что я спрашиваю себя: уж не прозвучало ли за столом что-то такое, чего я говорить не собиралась? Ее бурная эмоциональность меня смущает, но и отстраниться сейчас было бы невежливо. Угадав мое состояние, Карл просит мать оставить меня в покое. Глядя на нее, он, похоже, тоже испытывает некоторую неловкость, отчего атмосфера в комнате не становится менее напряженной. Наконец Бренда меня отпускает, рассыпается в извинениях и подает на стол шоколадный торт. Наверное, он очень вкусный, но я этого не ощущаю. Во рту у меня стоит привкус слез…

Я выхожу из квартиры Алекса в десять вечера. Карл провожает меня до машины. Пока мы спускались, он не проронил ни слова, лишь когда я открываю дверцу, он говорит:

– Шарлотта, спасибо за то, что пришла.

Не знаю почему, но я истолковываю это как попытку завязать разговор. Я закрываю дверцу и поворачиваюсь к Карлу лицом.

– Почему ты не стал уговаривать меня оставить ребенка, как это делала твоя мать?

Он раздумывает над ответом так долго, что я спрашиваю себя, а понял ли Карл мой вопрос. И вдруг он выдает такое количество слов, какого я за все это время от него не слышала: что его мать очень хочет этого ребенка, что она готова на все, лишь бы я его оставила, но единственное, что по-настоящему важно, – это чтобы я была уверена в своем решении.

Мне не очень приятно это слышать. Его слова напоминают мне о том, какая на мне лежит ответственность. Почему Карл не пытается меня уговорить? Словно почувствовав мою тревогу, он кладет руки мне на плечи и, глядя в глаза, произносит:

– У тебя есть выбор, Шарлотта. Решений может быть несколько.

И Карл начинает перечислять: сделать аборт, оставить ребенка себе, отдать его на усыновление, положить в корзинку и пустить по реке, продать через Интернет (по его словам, масса людей готовы заплатить за ребенка большие деньги). Потом выпячивает грудь и шутливо добавляет, что гены у Эвансов отличные. Все это – полнейший абсурд, но ему удается меня рассмешить. После стольких драм так приятно хоть чуточку сбросить напряжение!

Мой смех затихает, и мы какое-то время молча стоим в темноте. Я отвожу глаза и спрашиваю:

– Как ты думаешь, я должна его оставить?

Карл прислоняется спиной к машине, поджимает губы. Следует продолжительное молчание, словно ему есть над чем поразмыслить. Но ответ я получаю простой:

– Не знаю.

Я бы предпочла услышать, что он обо всем этом думает. Пускай скажет, что мне делать, потому что сама я… Словом, у меня никак не получается заглянуть дальше настоящего момента.

– А ты хочешь этого ребенка?

– Проклятье! Карл, ты думаешь, это так просто?

– Ну да. Думаю, да.

Мои руки безвольно повисают вдоль тела, и, не будь они так хорошо прикреплены к плечам, наверное, отвалились бы и упали на асфальт. На короткий миг чувство, с которым я не могу совладать, меня ослепляет, и это чувство – гнев. Я срываюсь на крик: