Фиона Макинтош - Храню тебя в сердце моем

© Скурлатова В., перевод на русский язык, 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

Ноябрь 1919 года

Он резко проснулся и уставился на знакомый потолок, где пузырилась краска, но чем сильнее он пытался зацепиться за призрачные воспоминания, тем дальше они ускользали, точно осенняя паутинка, уносимая ветром. Ночные кошмары все же оставили после себя след: резкий привкус во рту. Это был металлический вкус крови, отвратительное зловоние гниющей плоти и экскрементов, всепроникающий запах пороха или старого табака, пота… но в основном кислый, леденящий кровь привкус страха. Врачи уверяли, что он просто заново переживает время, проведенное в окопах.

«Такое бывает довольно часто, все пройдет», – говорили ему, однако подобные увещевания не помогали положить конец повторяющимся кошмарам.

Он дрожал под больничным одеялом, на уголке которого стояла голубая печать его нынешнего пристанища, Эдмонтонского военного госпиталя. Одеяло было слишком тонким и не грело, но маленькая железная кровать стояла рядом с древней батареей, чье легкое гудение успокаивало. Он лежал и думал о том, сколько людей лежало на этой кровати до него. Для стороннего наблюдателя он выглядел довольно неплохо. Раны уже успели зажить, и теперь только хромота напоминала о том, что он побывал на фронте. Гораздо серьезнее был невидимый шрам у него внутри.

Он не мог вспомнить, как его ранили, а поскольку его доставили в госпиталь как неизвестного солдата, врачи тоже этого не знали. Они пришли к выводу, что, исходя из давности его ранений и из того, что перевязки были сделаны крест-накрест, он, должно быть, провел какое-то время в полевом госпитале во Фландрии, а затем – в базовом госпитале, скорее всего, в Руане, во Франции. Поэтому он пришел к заключению, что, видимо, участвовал в битве при Ипре.

Несколько месяцев назад его привезли на родину – сюда, в Лондон. Большую часть времени он пролежал без сознания из-за серьезной контузии и безостановочно бредил в лихорадке, появившейся из-за инфекции. Он не мог вспомнить ничего из случившегося до июня 1918 года, кроме ярких образов, которые видел во сне и которые исчезали, стоило ему проснуться. Первым четким воспоминанием было пробуждение на борту корабля, двигавшегося к Англии через Ла-Манш. Он помнил, что было лето – июль. Мужчины пели, курили, тихо переговаривались по углам, некоторые стонали от полученных ран. Всем было так же жарко, как и ему, и люди предпочитали оставаться на палубе, но никто не жаловался. Все они прошли через ад и выжили. Он помнил, как растерянно смотрел вокруг, испытывая только замешательство, – у него не получалось воскресить в памяти то, что другие пытались забыть.

– Доброе утро, Джонси. – Отчаянные попытки вспомнить хоть что-то прервал звонкий голос, вернувший его к реальности. – Бррр… холодно сегодня.

– И вам доброе утро, Нэнси. – Он улыбнулся медсестре, которая, казалось, всегда была в приподнятом настроении.

– Как у нас дела? – Она начала измерять его пульс.

– У нас все хорошо, – ответил он, находясь под впечатлением от ослепительной белизны ее накрахмаленного передника, который контрастировал с темно-синей униформой под ним. И передник, и униформа создавали однотонный фон для ее огненно-рыжих волос. Нэнси сдвигала свою шапочку медсестры как можно дальше на затылок, и из-под нее выбивались золотистые завитки волос. Она не была головокружительно красива, но вела себя так, словно не счесть ее привлекательной мог только слепой. Ее самоуверенность была очаровательной. И проявлялась, даже когда она считала, глядя на циферблат своих карманных часов.

– Вы определенно хорошо выглядите, – наконец проговорила она. – И, смею добавить, весьма привлекательно, несмотря на эту бороду. – Она подмигнула.

Он почесал подбородок, с которого все еще отказывался сбрить густую темную щетину без единого седого волоска.

– Возможно, вас кто-нибудь узнает, если побреетесь, – насмешливо сказала Нэнси, взбивая его подушки. – Вы собираетесь одеваться?

– А в этом есть какой-то смысл? – спросил он, передразнивая ее веселый тон.

Она игриво его шлепнула.

– Да, мистер Джонс. Для начала я бы хотела узнать ваше настоящее имя. Вы разговариваете так, словно совсем не отсюда.

– А откуда же я? – спросил он, вставая, чтобы она могла поменять постельное белье. Он подошел к окну, пытаясь скрыть, что тапка на левой ноге тащится по полу с легким шорохом.

– О, думаю, из какого-нибудь шикарного местечка на юге, – ответила она.

Он задумался.

– Может быть, я известный актер.

– Я бы вас узнала. – Она покачала головой и нахмурилась. – Думаю, вы были адвокатом или банкиром, – сказала она. – Тогда бы я точно пошла с вами на свидание.

– Разве я вас приглашал? – удивился он, смущенно отворачиваясь от окна и принимаясь возиться с поясом своего халата.

– Нет, но я жду приглашения, поскольку вы уже можете ходить и у нас наконец-то наступил мир. – Она снова оценивающе посмотрела на него.

Мир. Он не знал, что это значит.

– Какое сегодня число, Нэн?

– Девятнадцатое ноября, хотя уверена, вы не первый, кто задал сегодня этот вопрос. Думаю, вся страна еще в состоянии похмелья. – Она засмеялась и тряхнула головой. – Мне постоянно хочется себя ущипнуть, чтобы убедиться, что все это закончилось. Четыре года… – Нэн вздохнула и щелкнула пальцами. – И все закончилось вот так. Из-за чего вообще воевали?

Нашла у кого спросить. Он снова посмотрел на ухоженную территорию госпиталя – говорят, у главного входа раньше росли великолепные цветы, но последние несколько лет на их месте выращивали овощи. Следующей весной свежие лепестки сотрут эту печальную страницу истории, и на клумбах снова распустятся цветы. Он находился в отдаленном крыле госпиталя, которое пациенты между собой называли «санаторием» – тут было довольно весело, когда их было четверо в палате. Но трое его соседей вернулись к своим семьям, и теперь отдаленное расположение комнаты лишь усугубляло его одиночество.

Еще один небольшой садик за окном все еще был покрыт голыми колючими розовыми кустами. Лужайка выглядела жесткой от изморози, он заметил малиновку на почти безлистном кустарнике, где та мелодично щебетала, пристроившись среди темно-оранжевых ягод шиповника. Джонс предположил, что певуном был самец, судя по подковообразной отметине на лбу зеленовато-коричневой птички. «Откуда я это знаю?» – подумал он. Малиновка казалась такой же одинокой, как он сам, а ее песня, доносившаяся через окно, звучала печально – под стать его настроению. Он понял, что этой птице тишина нравится не меньше, чем ему самому.