Дженнифер Нивен - С чистого листа

– Называется она «Родео на толстухе».

И хохочет так, как будто это самое смешное, что он слышал за всю жизнь. Буквально ржет изо всех сил, едва не падая с сиденья на открытой трибуне.

– Значит, так: подходишь к какой-нибудь толстухе, подпрыгиваешь и вцепляешься в нее, как будто на быке скачешь…

Он наклоняется вперед, прикрыв лицо, и трижды топает ногой по трибуне, словно это поможет ему снова ровно дышать. Когда он наконец снова смотрит на нас, глаза у него прищурены и слезятся.

– Держишься изо всех сил, как будто весь жир из нее хочешь выжать…

Он сгибается пополам и раскачивается вправо-влево. Мы с Камом переглядываемся. Вот ведь урод тупой.

Сет садится прямо, трясясь от смеха.

– И кто…

(Эти последние слова выговорить труднее всего.)

– Продержится дольше всех…

(Он едва дышит.)

– Тот и выигрывает.

– Что выигрывает? – спрашиваю я.

– Игру.

– Да, но что выигрывает-то?

– Игру, брат. Игру выигрывает.

– А приз-то там есть?

– Что значит – приз?

По правде сказать, Сет довольно туповат. Я вздыхаю, словно несу на себе все мировое бремя, как будто я какой-то там Атлас.

– Когда едешь на ярмарку и стреляешь в тире, тебе дают, не знаю, плюшевого мишку или что-то вроде того.

– Когда мне было восемь лет. – Сет косится на Кама.

Я запускаю руки в свою львиную гриву, нещадно взлохмачивая ее. Говорю медленно, очень медленно, как отец общается с иностранцами.

– Значит, когда ты в восемь лет пошел в тир, тебе дали что-то за выигрыш.

Кам делает глоток из фляжки, которую всегда носит с собой, но нам не предлагает.

– Если он вообще что-то выиграл, – фыркает он.

Сет смотрит на меня, но протягивает руку и хлопает Кама по макушке. Глазомер у него хороший, скажу я вам. Прищурившись, он снова обращается ко мне:

– Так ты вообще о чем?

– Что ты получаешь, если выигрываешь родео?

– Ты выигрываешь. – Он поднимает руки, как бы спрашивая «чего же еще?».

Это может продолжаться часами, но Кам произносит:

– Напрасный труд, Масс. Плюнь ты на это.

Теперь я смотрю на Кама.

– А ты слышал о «Родео на толстухе»?

Он встает, делает еще один глоток из фляжки, и на секунду кажется, что сейчас предложит хлебнуть и мне. Потом завинчивает пробку и прячет флягу в карман.

– Теперь услышал.

Неожиданно он спрыгивает с трибуны на землю и трусцой бежит к какой-то девчонке, у которой, похоже, под блузкой целая автопокрышка. Я ее не узнаю, как, конечно же, никого не узнаю. Без автопокрышки она могла бы оказаться моей матерью, вот так.

Главная примета Сета не в том, что он единственный темнокожий парень в школе с прической ирокез. Его основная примета – идиотский смех. Он всегда смеется, потому что он идиот, и этот смех я различу всегда и везде. А примета Кама – очень светлые волосы, делающие его похожим на альбиноса. Он единственный из моих знакомых с таким цветом волос.

Я понятия не имею, кто эта девушка с автопокрышкой под блузкой, и все время, пока смотрю, мне кажется, что Кам на самом деле ни на что подобное не решится. Он просто пытается заставить нас поверить, что способен на такое.

И вот он это делает. Кам обворачивается вокруг девушки, как целлофан, и сперва кажется, что, может, ей это и нравится, поскольку с ней в связке Дэйв Камински, но чем дольше он за нее держится, тем больше она нервничает, и похоже, начнет визжать или плакать или же все вместе.

Я встаю. Мне хочется сказать ему: прекрати. Глаза Сета прикованы к Дэйву и девушке, он разевает рот, а потом начинает бить себя по коленке со словами: «Вот черт, вот черт, вот черт». Вслед за тем он хохочет и говорит в мою сторону что-то типа: «Да ей же самой хочется». А я все время думаю: «Скажи хоть что-нибудь, придурок».

Но я молчу. И когда девушка готова сорваться, Кам отпускает ее. После чего начинает совершать по беговой дорожке круг почета.

– Пятнадцать секунд, – задыхаясь, произносит Сет. – Это же мировой рекорд, черт подери.

Либби Страут – жирная .

После школы я заперлась в туалете, и черный маркер скрипит по жуткой-жуткой стенке. На полу валяется неиспользованная прокладка, а в раковине лежит пустой тюбик из-под блеска для губ, хотя мусорная корзина буквально под носом . На двери одной и кабинок висит табличка «НЕ РАБОТАЕТ», потому что кто-то бросил (засунул) в унитаз учебник по математике. Помимо других ароматов здесь пахнет еще и освежителем воздуха вкупе с сигаретами. Как там в поговорке про девушек говорится: «Они из сахара и пряностей и всяких разных сладостей»? Не совсем верно. Чтобы в этом убедиться, нужно всего лишь посетить женский туалет на третьем этаже средней школы города Амоса, штат Индиана.

Кто-то колотит в дверь.

Я протягиваю вверх руку и пишу такими большими буквами, какие у меня только получаются, чтобы все увидели.

Либби Страут – жирная .

Жирная и страшная .

Ее никогда не трахнут .

Ее никто и никогда не полюбит .

Мельком замечаю свое отражение в зеркале – лицо у меня свекольного цвета. Мама называла свеклу вкусным овощем, хотя прекрасно знала, что ничего вкусного в ней нет. Мама всегда так поступала – представляла вещи «вкуснее», чем на самом деле.

Либби Страут – такая жирная, что пришлось ломать дом, чтобы вытащить ее оттуда.

Это слово в слово то, что я подслушала на физкультуре, когда Кэролайн Лашемп и Кендра Ву говорили обо мне, а другие девчонки стояли вокруг и слушали. И смеялись. Я добавляю одну-две строчки из самых гадких слов, какие только могу придумать, чтобы мне не пришлось их выслушивать от кого-то еще. Я пишу их, чтобы им не надо было раскрывать рот. Таким образом, они больше ничего не смогут сказать про меня такого, чего бы не сказала я сама.

Либби Страут – самая жирная девчонка в Америке .

Либби Страут врет .

Я делаю шаг назад.

Это правдивейшие слова из всех, и пока я их не увижу, со мной все хорошо. Но я смотрю на них, и, словно оскорбления написал кто-то другой, они заставляют меня затаить дыхание. Ты зашла слишком далеко, Либбс , думаю я.

Да, я толстая.

Да, мой дом пришлось частично разрушить.

Может, ни один парень меня не полюбит или никогда не захочет ко мне прикоснуться, даже в темноте, даже после светопреставления, когда всех стройных девушек на земле унесет какая-нибудь жуткая чума. Возможно, когда-нибудь я похудею, и у меня появится бойфренд, который меня полюбит, но я все равно останусь лгуньей. Я всегда буду лгуньей.

Потому что через три минуты я открою дверь, пойду по коридору и скажу себе: а что я ожидала, я знала, что это случится, иначе никогда и быть бы не могло, слова не имеют значения, школа не имеет значения, ничего из этого не имеет значения. Значимо лишь внутреннее содержание. Именно оно лежит за пределами всего этого. Все то, что любят тебе говорить. К тому же я давным-давно перестала что-то чувствовать.